Станислав Хабаров - Аллея всех храбрецов

Затем он двинется к выходу, туда, где торгуют вениками и пестрыми букетами цветов, к ларечку с надписью: «Вино».

– Чем угощать будете?

А усатый дядько в расшитой рубахе нацедит через марлечку терпкого венисского, поставит:

– Спробуй.

И он выпьет, а потом похвалит по обычаю, а затем, если понравится, и от себя. Потом попросит вторую баночку и будет пить её не спеша, пробуя на язык, смакуя. И когда двинется прочь с базара, всё вокруг будет выглядеть иначе: теплым и родным. Узенькие улочки, напоенные светом, будут светиться плиточными тротуарами. А он будет карабкаться вверх по ним, пока не устанет и не сядет где-нибудь на скамейку в кружевную тень лип, в стороне от чуть тронутых загаром пенсионеров, обсуждающих свои и международные дела.

Он сядет так, что можно увидеть и выше, где над крышами закурчавятся барашки предгорья, и дальше, в зеленом декольте холмов появятся голубые, отчужденно далекие вершины. Черно-голубые с молочным налетом они будут тянуть к себе, заманивать. Или, может, пойдет к реке, к Чалею, неторопливо вращающему вихри у деревянных устоев моста. И там, за ослепительным блеском реки, не очень видные, как в мираже, встанут, избушками на курьих ножках, свайные дома Заречья, местной Венеции, заливаемые ранней весною чуть ли не до окон ошалевшей талой водой.

Между городом и Заречьем в ту пору одно сообщение – лодки. Мост же или разберут или его снесёт. А за рекою в городе возникнет сплошное великолепие, кипение, водовороты белых и розовых лепестков. Цветет всё, и дурманящий аромат окутывает город и плывет по ветру в тайгу, и на окраине, над фирмой мешается с запахом хвойных лесов.

В эту пору нужно быть настороже. Педантичный подсчет статистиков неизменно указывал, что большинство ошибок, просчетов приходится именно на весну. Так уже устроен человек. Весной его куда-то тянет, он грустит о прошедшем и радуется неизвестно чему. А работа остается работой, и ей нет дела до чьих-то эмоций, и она требует непрерывного внимания и летом, и зимой.

Тяжело на работе и летом, в жару, когда вянут цветы вдоль улиц и в скверах, когда заносятся на территорию фирмы запах зреющих яблок и медленный колокольный звон.

И как бы ты не был сосредоточен, нет-нет да подумаешь о счастливцах, что лежат нагишом в кустах у петляющей Снежки, неширокой, с холодной водой. Им купаться до одурения, пока кожа не станет, как у лягушки, скользкой и гладкой, а пальцы сморщатся, как у прачки. Им валяться на чистом, сахарно мелком песке, а тебе считать или вести протокол испытаний на стенде, и у тебя в запасе есть только ночь.

И ночью прекрасно. Вода в реке будет ласково тёплой. Можно барахтаться, фыркать, гукать и рядом барахтаются другие, невидимые тебе. Может, это прекрасные женщины, смелые, как амазонки, о несбывшейся встрече с которыми ты мечтаешь всю жизнь; может, рядом купаются убогие калеки. Ты не видишь их, ты только слышишь звук.

Надоело плавать, нырять, слушать движение реки, можешь захватывать воду в ладони, подбрасывать, смотреть на её рассыпающиеся бриллианты, вобравшие мерцание дрожащих электрических огней карабкающегося на пригорок города.

Хорошо ночью на реке, прекрасно. Но сколько раз ты выбрался сюда за лето? Один, другой, третий раз. То было некогда, то поздно, то непогода, а то и просто лень или не с кем идти. А вечер уже миновал, вернуть его невозможно. Как воды Стикса – реки времени, в которые нельзя погрузиться дважды.

– Вы дежурный? – неожиданно возник Воронихин. – Что это вы в темноте сидите? Мне могут позвонить, так что придется вам ещё в приёмной посидеть. Я буду у зама Главного.

– Хорошо, я пойду в приемную, – сказал Мокашов, хотя и отсюда, если открыть двери, в безлюдном отделе будет слышен любой звонок. В отделе остались немногие прибористы – в их комнатах горел свет.

– Хотите дам вам что-нибудь почитать? – спросил Воронихин.

– Владимир Павлович, у меня дел полно. Это я просто задумался. – Ему не хотелось продолжать разговор, и он обрадовался, когда Воронихин ушёл.

Кто может звонить ему? Жена?

Он не ревновал Ингу к мужу, и не думал об этом, но говорить лишний раз с Воронихиным не хотелось.

Он сидел в темноте, у белеющего на столе телефона, и московские впечатления вдруг ожили и накатили на него.

Несколько раз после Москвы он сталкивался с Ингой. Встречи были случайные, на улице, и она то ли действительно не заметила, то ли сделала вид, что не замечает. "Как воды Стикса", – повторил Мокашов, затем встал, потянулся, зажег свет, открыл стол секретаря и рылся в разбухших пачках бумаги, пока не нашёл, что искал – тоненький справочник, отпечатанный в типографии предприятия.

Полистав, он нашел фамилию: Воронихин. Против фамилии с пометкою: служ., был номер телефона, что стоял перед ним теперь, под ним другой, с примечанием: дом.

Он начал вращать телефонный диск, а сердце отслеживало его пощелкивание, ухая и проваливаясь, точно в теле его окружала пустота. Он крутил телефонный диски, казалось, время остановилось, и он сам попал в особенный телефонный мир. Хлопками где-то срабатывали контакты, шуршала далекая электричка, временами порывами возникала незнакомая музыка. Звуки захлебывались, ныряли в шумы, и молчание казалось бесконечным. Наконец, появились гудки. И с первого Мокашов понял, что всё напрасно, волнение напрасно: к телефону никто не подойдёт. Но он всё слушал эти гудки и паузы – хрипы между гудками.

Потом пришел Воронихин. Сказал, что всё и можно уходить. Опечатайте комнату и выгоняйте всех, кто ещё работает.

Мокашов пошел по длинному коридору, собирая ключи от отдельских комнат. Ему неожиданно стало весело. И неудачный звонок не имел теперь прежнего значения.

– Вы дежурный? – спросила его уборщица с покорным коровьим лицом.

– Да, а что?

– Комната 428 заперта и ключа нет. А мне надо убирать.

– А от 428 нет ключа. Они дверь открывают расчёской.

Он попробовал отворить дверь, но, вопреки обыкновению, дверь не поддавалась.

– Может, они там любовь крутят? – сказала уборщица.

– Это уж точно, – толкнул он дверь, и она распахнулась вдруг со страшным грохотом.

– Так и стекла недолго повыбивать, – проворчала уборщица, внося в комнату ведро и щетку.

– Ни в коем случае, – отчего-то радостно возразил Мокашов и пошел по коридору, собирая остальные ключи.

Вторично он позвонил перед тем, как запереть приемную. Но ему опять ответили гудки. В третий раз позвонил из автомата за проходной. Но подошёл Воронихин, и у него не хватило духа спросить Ингу. Покричав: "аллё, аллё", и сказав: "чёрт знает что," – Воронихин положил трубку.

Вечером он позвонил ещё раз. Подошла Инга. Сказала низким голосом: "Слушаю". Он опять заволновался, затянул паузу. Она спросила удивленно: "Алло?" "Как её называть? На "вы", на "ты"? – подумал Мокашов.