Станислав Хабаров - Аллея всех храбрецов

Они пришли в ресторан, когда небольшой его зал был уже полон. Постояли перед дверьми, и Сева сказал:

– Прошлый раз было чудесно. В соседи нам прошлый раз попали геологи. Они совсем от людей отвыкли на своей скважине. Когда попали сюда, радовались общению с людьми. Хорошие были ребята, только стеснительные. Мы предложили им у нас переночевать. Отказались, полезли в свой распадок в кромешной тьме. Хорошие были ребята, но стеснительные.

– Открою секрет, – перебил Севу Пальцев, – с ними девушка хорошая и тоже стеснительная была.

Столы освободились сразу в нескольких местах. За одним сидела рыжая женщина, и Мокашов толкнул Пальцева. Тот кивнул: мол, не слепой, вижу.

Она сидела согнувшись, расслабленно, но заметив, что на неё смотрят, выпрямилась и посмотрела по сторонам.

– У вас не занято? – спросил Мокашов.

– Пожалуйста.

Две официантки обслуживали зал, и этого было мало. Кто-то из посетителей, пытаясь привлечь внимание, позвякивал о бокал.

– Что же это такое? – негодующе произнес Пальцев. – Один ликёр.

Он говорил это громко, в расчёте не только на Мокашова и Севу:

– Пошли, Себастьян. Попотрошим неприкосновенные запасы.

Они ушли. А рыжая женщина просто сидела напротив. Она ничего не делала и улыбалась уголками рта. И от этой чуть заметной улыбки мир получался сложней обычного. У него как бы обнаруживались второй и третий планы.

Молчать стало неудобно. Он, сказал:

– Я где-то вас видел.

Но она ответила:

– Бросьте. Я вас сразу узнала. По вашей статье до сих пор отклики идут.

Именно ей представлялось право “узнавать – не узнавать”.

– Что, – спросила она, улыбаясь, – вспомнили?

Он, кивнув, сказал:

– Но тогда у вас был голубой период… Как у Пикассо.

Затем пили "Иршавское", что принесли Пальцев с Севой.

– Это что за вино? – спрашивала Генриетта Николаевна. Она была возбуждена.

– Вам нравится?

– Да, но что это за вино? Возбуждающее или успокаивающее? Я совсем уже собиралась спать.

– Скорее довозбуждающее, неспособное возбудить сонного…

Глаза Пальцева сделались круглыми, как у лемура, а Генриетта напоминала ласку гибким телом. И была в ней этакая прозрачность – голубые глаза, жилки насквозь. Мелкие зубы, губа закушена. Беззащитность и, как у хищников, с виду незаинтересованность. Однако и жестокость во взгляде была, способность тащить крупную жертву, больше её самой.

– Перестраиваем кафедру на современный лад. Меньше делать, больше иметь. Мы – маклаки. В одном месте взяли, в другом перепродаём.

Она говорила и морщилась, будто вынуждена была говорить, а Пальцев поддакивал.

– Понятно, – говорил он, – малыми силами. Это как, если мужикам жаль тратиться и они в скверике у ресторана ждут… Ждут, когда из ресторана появятся подвыпившие девушки, тёпленькие, и их можно брать голыми руками. Затрат никаких. Так?

– Похоже, – кивала она.

Пальцев пристально поглядывал и прикидывал: “Лишь бы она посложнее амёбы была. Будет что вспомнить потом”.

– Деньги пришли из Реутова, – излагала она, словно они с соседней кафедры. – Определились с тематикой. А наш кафедральный мамонт неожиданно заявил, что решил заниматься красотой. Волнует, видите ли, его распознавание образов. Про семинар слышали?

– Так, кое-что.

– А как вас занесло в эти влажные места?

– Тоже в поисках красоты, – кивнул Мокашов. – Сева ищет машинный образ, а у Пальцева просто маниакальная идея – переписать все выдающиеся произведения.

– Как?

– Очень просто. “Анну Каренину” на одном листе. Укоротить осовременить всё достойное. Ведь современным читателям некогда читать. Изложи, Палец.

Теперь о дальнейшем можно и не беспокоиться. Пальцев – современный акын.

– … Незаходящая звезда отечественного хоккея Алексей Вронский, Лёха среди своих, – озвучивал Пальцев, точно это был его ковёрный номер, – сама святая простота и одновременно аристократ в мире спорта влюбляется в жену ответработника МИДа Анну Каренину. Анна ответно полюбила его. На одном из матчей в присутствии тысяч зрителей против него применяют грязный силовой прием, и Анна выдает своё чувство, а затем насовсем уходит к Вронскому. Её муж, тщеславный эгоист чиновник-силовик Каренин не даёт развода и в тоже время закрывает Вронскому выездную визу, отчего страдает в первую очередь отечественный хоккей, а вместе с ним, разумеется, и Анна с Вронским. Последний пьет. Одновременно работник подмосковного совхоза Константин Левин – удивительно физически здоровый человек – сватает студентку литинститута, временно работавшую на подшефных совхозных полях Кити Щербацкую. Кити некоторое время надеется на Вронского, но тот морально загнивает и подводит её. Тогда она уезжает в Зверосовхоз в Подмосковьи и ищет утешения в труде на полях. Время от времени, наезжая в Москву, она унижает Анну стойким моральным духом, румянцем, разговорами на спортивную тему с Алёшей (Кити – чемпион совхоза по ядру) и твердым, постоянно возрастающим достатком. Унижение невыносимо, и Анна увлекается поп музыкой, постимпрессионизмом, что равносильно её моральной и физической смерти. Как? – выдохнул Пальцев.

Все зааплодировали.

Пришел Теплицкий. Он везде чувствовал себя в своей тарелке.

– Ваши шансы заметно повысились, – произнес он, указывая глазами.

– Он как? – спросила Генриетта.

– Спит или прикидывается.

– Я предупреждала…

– Что же, – пожал плечами Теплицкий, – впереди ночь и утро, а с ними и остальное.

Ему налили вина.

– За вами тост.

– Тост? Это не просто, – глаза Теплицкого излучали иронию. – Одному известному полководцу, мысли дельные приходили только на коне.

– Коня, – воскликнул Пальцев, и все рассмеялись. Теплицкий улыбался, тараща глаза.

"Сова, – пришло в голову Мокашову. – Определенная, сова. Нос крючком и глаза совиные".

Часть ламп уже была погашена, когда им принесли грибы. Их принесли к столу в огромной сковородке, возбуждая всеобщее внимание.

Разговор за столом давно сделался общим.

– Откуда грибы?

– Грибов полно, но удивительное дело – бежишь всё дальше, каждый раз полагая, что там, дальше – основное обилие грибов. Вы любите лес?

– Не люблю, – сказала Генриетта. – Я его боюсь. Хожу по нему, как по лабиринту.

– В поисках любви, – успел вставить Пальцев.

– Нет, нет, – возразила Генриетта, – утверждаю, что совсем не существует любви. Любовь – чушь, выдумка, признак иного. Еще в институте я экспериментировала, повторяла сокурснику: "Какой ты хороший". И через неделю он был без памяти в меня влюблён.

– Эксперименты над людьми запрещены.

– И вы говорите про любовь. Любовь – выдумка, брокенский призрак. Никто ей не дал ей определения. Я совершенно в неё не верю. Главное материнство. Материнство разных форм.