Шапи Казиев - Крах тирана

– Тари, – улыбнулся Сен-Жермен. – Этот хмельной напиток у индусов в большом почете. Кстати, я выяснил, что он нейтрализует действие эликсира.

– Слава тебе, Господи! – перекрестился Калушкин. – А что нас ожидает, я и без эликсира знаю.

– И что же? – с сомнением спросил Сен-Жермен.

– Тут и гадать не надо, – сказал Калушкин тихо, будто опасаясь, что его услышат древние индусы. – На Кавказ Надир двинется, на Дагестан особливо.

– Вы полагаете – будет мстить за брата? – спросил Сен-Жермен.

– Ясное дело, – отвечал Калушкин, подливая себе еще тари. – Только это дело вроде как семейное, а на уме у него…

– Китай? – предположил Сен-Жермен.

– Если бы. Он, ежели Дагестан покорит, на Россию двинется.

– Думаете, покорит?

– Вряд ли, – пожал плечами Калушкин, снова наливая напиток из кувшина.

– Почему вы так говорите? – допытывался Сен-Жермен. – С армией Надира и его теперешними богатствами…

– Так ведь силой можно горы рушить, а духа не переломишь, – ответил Калушкин, чувствуя, как начинает действовать то ли эликсир Сен-Жермена, то ли индийский напиток. – Я горцев видывал… Таких силой не возьмешь.

– А золотом?

– Говорят, купить всех можно. Однако насчет горцев – сомнительно, – качал головой Калушкин. – Им вольность милее жизни. Народу мало, каждый на виду, а если кто врагу служить вздумает – тут же голову снимут.

– Афганцев тоже считали непобедимыми, – напомнил Сен-Жермен. – А теперь они преданно служат Надир-шаху.

– Что верно – то верно, – вынужден был согласиться Калушкин. – Только за афганцами стояли их величество Мухаммад-шах Индийский, а за горцами, даст Бог, встанет Россия.

Калушкин уже сильно захмелел, однако понимал, что может наговорить лишнего. Эликсир Сен-Жермена и индийское тари могли сыграть с посланником злую шутку. Калушкин из последних сил вспомнил, зачем явился в сокровищницу, и попытался разрешить мучивший его вопрос:

– Прибегаю к вашей помощи, милостивый государь.

– Всегда к вашим услугам, – откликнулся Сен-Жермен, который снова принялся было за свои опыты.

– Есть у нас при дворе один француз, – осторожно начал Калушкин.

– Француз? – насторожился Сен-Жермен. – Кто же это?

– Бирон, обер-камергер двора. Не слыхали?

– Отчего же, наслышан, – кивнул Сен-Жермен. – Фаворит императрицы. Только вам надо бы знать, что он самозванец.

– Как это? – изумился Калушкин.

– Вовсе он не Бирон. Бироны – древний французский род, а ваш оберка-мергер из Биренов, захудалых курляндских дворян. Еще дед его служил лакеем при дворе Курляндского герцога.

Калушкин поразился осведомленности Сен-Жермена, но тайны Бирона были вещью опасной для жизни тех, кто их знал. А Калушкин ломал голову над тем, что бы включить для него в подарочный список.

– Однако же он всевластен, мсье. И ему надобно что-то уделить из подарков, которые его величество Надир-шах желает послать в Петербург.

– Подарите ему зрительную трубу, – посоветовал Сен-Жермен. – В нее далеко видно, и малое становится большим. Пусть пользуется, чтобы не проглядеть интриги, на которые он и сам мастер.

Калушкин мотнул головой, потому что говорить уже был не в состоянии, и покинул таинственное заведение Сен-Жермена.

Отыскав в сокровищнице осыпанную индийскими самоцветами английскую зрительную трубу, он указал на нее казначею, после чего опустился в золоченое кресло и лишился чувств.

Однако утром выяснилось, что Калушкин находился в прострации недолго. То ли эликсир взял свое, то ли служебный долг дал о себе знать, но он вскоре очнулся и продолжил ходить по сокровищнице с новыми силами. Сверх того он каким-то образом умудрился присовокупить к подаркам сотни тюков чая, пряностей, благовоний и бенгальских свечей.

Перелистав до конца длинный список, Калушкин сначала ужаснулся, а потом махнул рукой:

– Что сделано – то сделано. Пусть знают, что велика наша держава и подарков ей много надобно. Небось, не обеднеет падишах. Взял-то я много, однако и осталось несметно.

Список пришлось слегка подправить. Слуга подсказал, что одна пара браслетов, выбранных для императрицы, оказалась не совсем та – эти надевались на ноги.

Казначей был бледен от страха, когда докладывал шаху о результатах деятельности неугомонного Калушкина. Оказалось, что подарки русской императрице и ее двору занимали целую комнату. Послали за самим Калушкиным. Когда он явился к шаху, Надир сказал посланнику:

– Такое рвение достойно награды, – и подарил Калушкину золотые часы, украшенные сапфирами и жемчугом.

Калушкин принял подарок и поклонился:

– Милость вашего величества безгранична. Смею заверить великого шаха, что и при императорском дворе щедрость вашу оценят по достоинству.

– Слонов у меня достаточно, пусть везут, – слегка кивнул в ответ Надир-шах. – И пусть ваша императрица знает, что я чту ее корону и хочу между нами вечного мира.

Калушкин откланялся. Покидая приемную, он подмигнул несчастному казначею, который все не верил, что придется смириться с такими убытками.

Часы Калушкину достались знатные, с цепочкой и музыкой. Он сожалел лишь о том, что они не показывали время, оставшееся до того рокового часа, когда Надир-шах двинется на Дагестан, чтобы затем ринуться на Россию. Но на то Калушкин и был русским резидентом, чтобы отсрочить опасный час и чтобы вовремя упредить свою государыню о его приближении. А что час этот настанет, Калушкин не сомневался. При шахском дворе уже знали, что война России с Турцией окончилась не в пользу Петербурга. Напрасно Миних штурмовал Перекоп, ходил в Молдавию и брал Очаков. Напрасны оказались и жертвы при взятии Хотина и Ясс. По только что заключенному Белградскому миру лишь Азов остался за Россией, а все, что за Кабардой, вдоль Черного моря, отошло к туркам. Надир-шаху такой мир представлялся свидетельством слабости Российской державы, и он не прочь был погреть на этом руки.

Андалалцы возвращались из Джара вместе. В аулах, которые они проезжали, их встречали как своих, приглашая отдохнуть и поесть. Кое-где уже слышали о победе над Ибрагим-ханом, и люди жаждали узнать побольше о том, как это произошло. В аулах, откуда тоже воины ушли в Джар, но еще не вернулись, спрашивали об их судьбе. Но андалалцы заранее решили, что расскажут только о подвигах тех джигитов, которые остались живы, а о погибших не проронили ни слова. Скорбные вести могли подождать. Андалалцы старались нигде подолгу не задерживаться, потому что спешили к своим семьям. На Турчидаге воины разделились, и каждый поехал в свое село.

Чупалав и Муса-Гаджи тоже спешили домой. Один соскучился по жене и сыновьям, другого влекла надежда, что его Фируза сумела бежать и добралась до Согратля. По пути они завернули в Ахты, но там лишь оплакивали мать Фирузы, о дочери же ничего не слышали.