Шапи Казиев - Ахульго

Лишь милость нового императора Николая позволила Михаилу избежать плахи. Неустанные хлопоты Лизы вырвали Михаила из каторжных рудников. Он был отправлен на Кавказ искупать вину простым солдатом. И, хотя общество весьма сочувствовало ссыльным декабристам, тянуть солдатскую лямку дворянам было нелегко. Оставалось выбивать штыком офицерские эполеты и утраченное дворянство. Многие сложили на этом поприще головы, как тот же Бестужев-Марлинский, книжками которого зачитывались молодые офицеры. Но кому-то все же удалось вернуться в благородное общество. Вот и Михаил Нерский, явивший в делах с горцами примерную храбрость, получил офицерский чин прапорщика. Чин, хотя и был 14-м, последним по классу, но все же был первым обер-офицерским.

Прочитав об этом в особом отделе «Русского инвалида», Лиза бросила все и помчалась на Кавказ. Однако само производство все не выходило, дело о нем где-то застряло. И вместо встречи с мужем, Лиза только получала от него письма.

Лиза решила дожидаться его тут, и жила в доме Граббе. Она усердно слала кузине душераздирающие письма, а в остальное время пользовалась лечебными водами, надеясь облегчить свои душевные недуги.

Вот и сегодня она уже успела посетить несколько источников и поговорить со множеством людей, совершавших утренний моцион. Это давало ей возможность знать все, что происходило на Водах, расспрашивать офицеров, не встречал ли кто ее мужа, и узнавать о ходе войны.

Все это было нелегко. Дичавшие на войне офицеры только и думали, за кем бы поволочиться. Надеясь расположить к себе пикантную особу, они живописали свои геройские подвиги, приводя в подтверждение свои раны. А некоторые, подвыпив, и вовсе вдруг сообщали, что муж ее, Михаил, перешел к горцам или – и того хуже – убит. Все это приводило несчастную Лизу в ужас. Она не спала ночами, воображая себе опасности, которым подвергался ее любимый супруг, хотя письма его были совсем другого свойства. Он называл ее, как прежде, Лизонькой и описывал чудесные кавказские пейзажи, а военные походы представлял увлекательными прогулками. Она плакала и без конца перечитывали его драгоценные письма.

«Милый мой ангел! Судьба разлучила нас, но таков уж промысел Божий, без испытаний нет любви! Медальон с образом твоим ненаглядным всегда у моего сердца, он бережет меня от несчастий, а любовь твоя освещает мой путь светлой надеждой. Скоро уже, поверь, душа моя, очень скоро мы будем вместе. Поцелуем запечатываю письмо сие, и ты непременно ощутишь жар его страсти.

Муж твой Михаил Нерский».

Только письма его пахли порохом, а почерк становился все более резким. И это еще больше пугало Лизу.

Ей было уже тридцать, красота ее увядала, пленительные прежде взоры теряли свое очарование. Она была замужем, но не имела ни настоящего мужа, ни детей. И это становилось все невыносимее, когда подруги ее давно обзавелись большими семействами, новыми связями и блистательным положением в свете. Дети Граббе ее умиляли, а в Павле Христофоровиче она видела олицетворение своих сокровенных надежд. Ведь он тоже когда-то был декабристом. Но когда она заговаривала об этом, Граббе нервно прерывал ее:

– Сударыня! Это дело прошлое. Это пора забыть!

Упоминание о тех днях декабря 1828 года его коробило. Не случись ему оказаться среди членов «Союза благоденствия», его судьба могла сложиться куда лучше. Он вышел из Общества за четыре года до известных событий, но тень их преследовала его всю жизнь. Эта злополучная «прикосновенность» висела над ним Дамокловым мечом, грозя обрушиться в любую минуту, несмотря на все его отличия и награды на государевой службе.

– Простите, Павел Христофорович, – утирала слезы Лиза.

– Но если он теперь офицер, отчего письма по-прежнему приходят вскрытыми? Разве можно этак бесцеремонно?

– У нас все можно, – многозначительно отвечал Граббе, у которого были свои обиды на правительство.

Лиза этого не понимала. Ей казалось, что тайные цензоры безжалостно вынимают из писем душу, а ей достается что-то другое, утратившее самое драгоценное, на что никто, кроме нее, не может иметь прав.

– А верно ли, что есть тайный указ насчет декабристов, чтобы за отличия не представлять к повышению, но доносить только, какое отличие ими сделано?

Граббе знал про этот указ, как и про многие другие, но обсуждать действия правительства, тем более с женщинами, не считал возможным.

– Но вот ведь повысили князя, – сказал он.

– Не князя, – поправила Лиза.

– Солдата.

– Как вам будет угодно, – развел руками Граббе.

– Все мы у государя – солдаты.

– И все же, – не могла взять себя в руки Лиза.

– Когда вы были… То есть когда Михаил оказался в заговорщиках, он ведь желал отечеству пользы? Пусть он ошибался, но ведь из любви… Вот и мне говорил, отчего, мол, мы французов разбили, вернули Европе свободу, а сами и мечтать о ней не смеем?

– Химеры! – вспылил Граббе.

– Разве не сами же главари декабристов, Пестель да Муравьев, царство им небесное, в проектах своих указывали, что для спокойствия государства надобен специальный жандармский корпус, особая тайная полиция? Вот государь и прислушался. А граф Бенкендорф возглавил. Потому и письма ваши приходят вскрытыми.

Граббе хотел было продолжить обличительную речь, но сумел взять себя в руки. Как бывший тайный агент, он отлично видел, что на Кавказских Минеральных Водах шныряли стаи субъектов, которые следили за всем и доносили обо всем. Не говоря уже о собственно голубых жандармских мундирах, к которым все давно привыкли, но брезгливо сторонились. И для Граббе не было секретом, что любое неосторожное слово, всякое подозрение в неблагонадежности становились известными в столице. Даже храбрый служака-офицер, далекий от политики, а только, захмелев, чистосердечно порицавший процветавшее на Кавказе казнокрадство, раздачу наград приближенным или бездарность воинских начальников, мог дорого поплатиться за свое вольнодумство.

Генерал несколько раз уже порывался отказать Лизе от дома, но положение при дворе ее кузины, которой она не ленилась сообщать о герое Граббе, незаслуженно пребывающем не у дел, удерживало его от резкого шага. Никогда не мешает напомнить о себе при дворе, даже таким способом. Кроме того, Лиза снабжала семейство Граббе последними сплетнями, которые деликатно именовались новостями, и только в особых случаях это называлось «нонсенс».

Новость, которую она сообщила на этот раз, повергла Граббе в изумление.

– А вы про генерала Вельяминова слышали? – спросила Лиза, отпивая чаю.

– А что Вельяминов? – насторожился Граббе.