Анн Бренон - Сыны Несчастья

— Давай встретимся через две недели в Бага, — сказал напоследок Пейре. — И потом, если Бог так захочет, мы соберем свои отары и вместе пойдем по дорогам, ведущим на зимние пастбища Фликса. Туда, где нас ждут хорошие вечера, в тепле, под боком у овец. Я знаю, что твоя сума пуста, так же, как опустошено и твое сердце, и всё из–за этого чертова попа из Монтайю. Твоя бедная мать… Я тебе всё же расскажу, что случилось со мной за последние годы, что меня постигло. Расскажу об очень печальных вещах, вроде тех, которые ввергают тебя в такой гнев. Наверное, мы должны рассказать друг другу о наших несчастьях. Но я скажу тебе также много благих и хороших слов…

Пейре Маури с его невыразимой улыбкой. Гийом Маурс несколько раз спрашивал себя, шутил ли его друг или говорил серьезно, когда, прижавшись плечом к его плечу, в легком вечернем ветерке, там, возле ворот Пючсерда, шептал ему на ухо:

— Может быть, я и ошибаюсь, Гийом. Но мне сдается, что и тебе очень нужно, дабы в твоей памяти ожило всё то, о чем проповедовали наши добрые люди.

Гийом Маурс знал, что Пейре Маури, как и все его попавшие в застенки каркассонского Мура родичи, был и остается преданным верующим в еретиков.

Долгие недели пастухи шли дорогами перегонов, словно лоцманы в море овец. Они уже достаточно удалились от блистающих хребтов Пиренеев и пересекли белесые земли королевства Арагон. Потом они прибыли на зимние пастбища глубокой долины Эбре. Фликс. Днем животные мирно паслись на лугах средь прекрасных оливковых рощ. А ночами, перед тем, как заснуть чутким сном — всегда готовые вскочить — в чистом поле, в овчарнях, или в городах у сарацинских домохозяев, пастухи играли, шутили и боролись, пели или кричали, рассказывали бесчисленные длинные истории о собаках, овцах и волках или краткие истории о девушках. Но эти, из Сабартес, были очень серьезными. Плечом к плечу, Пейре Маури и Гийом Маурс, оба из Монтайю, шептались не переставая, а собаки лежали у их ног. Два суровых сосредоточенных лица, две юности, изрезанные светом, ветрами, снегами, тяжелой жизнью. Пейре, красивый весельчак, широкоплечий, с аккуратно подстриженной светло–русой бородкой, узлом густых волос на затылке, с кожей, которой горное солнце придавало постоянный медный оттенок, с излучающим доброту и решительность лицом, вдумчивым и рассудительным взглядом. И Гийом, преждевременно ожесточенный, худой и резкий, словно нож, блеснувший в ночи.

Двое молодых, но много претерпевших людей. Двое сыновей Несчастья. Пейре Маури, старше Гийома на три или четыре года, был еще сильнее изранен ужасами, вторгшимися в их мир, шоком бесконечно повторявшихся потерь, невыносимой скорбью, сломанный жизнью, насилием и несправедливостью. Все эти долгие зимние вечера он говорил с Гийомом Маурсом. Он произносил полные тоски слова о том, что ушло и не вернется, о слабнущем свете, об убитой нежности, о надеждах, взмывших ввысь и рухнувших, об исчезнувших лицах, о стертых пейзажах. О дорогах гонений. Слова веры.

Мне столько нужно тебе сказать, Гийом. Наверное, я просто начну с того, что напомню тебе о нашем детстве! Как и ты, как все мальчики в Монтайю, наши братья и кузены, как твой брат Раймонд Маурс или мой брат Гийом Маури, как все мы, я пас овец чуть ли не с тех самых пор, как научился ходить. Мой отец Раймонд Маури всегда держал семь–восемь овец, для выпаса которых вполне хватало травы на краю поля, и они давали нам шерсть каждую зиму и по нескольку ягнят на праздники. Их не хватало разве что на выплату десятины прихода Сабартес, которую ректор каждый год требовал от нас с несвойственным ему суровым видом. Одного ягненка из десяти. Но ты же знаешь, у моего отца никогда не было десяти ягнят одновременно. Сразу же после стрижки женщины промывали шерсть, все вместе, в большой прачечной; а сегодня — есть ли кому мыть и чесать эту шерсть? Ведь так много женщин уже никогда не вернутся из Каркассона. Моя мать. Моя сестра. С Пятидесятницы они начинали прясть. Женщины моего детства — нашего детства — я всегда их помню с веретеном у пояса.

Осенью моему отцу приносили корзины с мотками шерстяной нити: пахучей и такой разноцветной, что казалось, ее не нужно красить. Она была коричневой, рыжей, иногда почти черной, иногда почти белой. Мне всегда нравилось пропускать ее меж пальцев. Мой отец ткал для всей деревни. В Праде был еще другой ткач. Зимой в наших домах всегда хватало шерстяной ткани, чтобы кроить и шить штаны и одежду.

Когда мне было семь или восемь лет, я пас овец своего отца, а мой десятилетний брат Гийом присматривал за мной. Была весна, перед самой стрижкой овец. О чем я мог думать, лаская взглядом овец с волнистой шерсью, прижимавшихся одна к другой и переступавших с ноги на ногу маленькими коричневыми копытцами; глядя на эти красивые руна, колышущиеся за гордыми закругленными рогами? Наверное, об обновке, которую мать обещала сшить мне. Мы, мальчики, весной пасли овец на маленьких лугах, внизу у ручья, перегороженных добротными межами из больших камней, или на длинных узких полях на террасах, чтобы угноить землю. Потом наступало самое лучшее время, когда луга начинали наливаться травой, а мы с овцами уходили всё дальше и дальше, к четырем, возвышающимся над деревней вершинам. А остались ли еще сегодня в деревне мальчики, чтобы забираться на вершины над Монтайю? С самого раннего детства я ничего так не любил, как залезть наверх и смотреть на голубые блистающие перевалы Мерен, Андорры и дю Паллар, которые постепенно показывались над поросшим травой плато, за линией гребня наших красноватых скал. Я не знал тогда, что за земля там, за ними. Но они всегда манили меня.

Потом мне исполнилось десять, затем двенадцать лет. Я всё еще пас отцовских овец. А вот мой брат Гийом Маури уже предпочитал рубить лес. Он стал дровосеком вместе со старшими юношами — как твой брат Раймонд Маурс и Гийом Белот. Где–то в 1296 или 1297 году — ну, ты вряд ли это помнишь, Гийом Маурс, ты еще тогда был совсем маленьким и пешком под стол ходил — начались таинственные разговоры о нотариусах из Акса. О братьях Отье, Пейре и Гийоме. Впервые я услышал об этом, когда моя мать Азалаис взяла меня с собой в Соржеат, чтобы купить сыры у своей кумы Гайларды Эсканье, муж которой держал большую отару овец и нескольких коз. Сама Гайларда слышала об этом от Азалаис Бэйль, которая часто бывала в Аксе и навещала свою сестру Себелию. Это были две богатые благородные дамы.