Костас Варналис - Подлинная апология Сократа

§ 18. Что касается моих политических прав, то я записал их на старых подошвах. Никогда я не ходил голосовать — выбирать вора, который будет меня облапошивать, и палача, который будет меня казнить. Я задавал свой вопрос софистам, только чтобы рассердить вас и посмеяться самому. Софистам хорошо платят. Пять мин, пятьдесят две с половиною тысячи нынешних–драхм. Значит, мудрость их стоит этого! По цене узнаешь качество товара. Я, например, отдавал свои бедные знания даром, не никто, их не принимал. Это означало, что они ничего и не стоили. Но это означало и кое–что другое. Если я так настойчиво их предлагал, предлагал против вашего желания и с опасностью для своей жизни, стало быть мне платил кто–то из ваших врагов. Пропаганда! Славяне платили мне, чтобы я расстроил механизм государственной идеологии! И если я сумел опозорить великих, всезнающих софистов, это не значит, что я был прав, но это значит, что я был гораздо хитрее и способнее их. Я мог сделать черное белым. Знамение времени! Испоганив самое понятие «правосудие» переворотами и изменами, вы решили возложить вину на меня. Я‑де своим учением и своей иронией пошатнул в гражданах всякое доверие к законам!

§ 19. Итак, я тоже был одним из софистов! Хорошо, если б я был им! Как жаль, что, издеваясь над их театральной риторикой, я ударил и по тем великим истинам, которые они высказывали. Добившись, наконец, чтобы вы их изгнали, я стал размышлять над их речами. Какой хаос возник тогда во мне! Как жаль, что я не успел раскрыть миру свою душу до того, как она будет навсегда погребена подсаженным слоем земли. В конце этой речи я все–таки высыплю на вас всех тарантулов, давно уже бередящих мою грудь.

§ 20. Вот приближается и политик. Впереди его блестящие глаза, а сзади он сам. Прежде чем ступить ногой, он ощупывает глазами почву, как мул — доски моста, он покашливает, чтобы обратить на себя ваше внимание. С нами несколько его друзей. Кланяемся, и он подходит. Жмет нам руки — очень крепко и очень сердечно. Именно такой вот крепкой рукой и держит он штурвал корабля. Он нас любит и жертвует всем ради нас. Из уважения к нам он опорожняет общественную кассу и делится с нами. Из уважения к нам он топчет законы и спасает нас! Он научил нас давать ложные клятвы на суде и не держать своего слова в торговле. Коль скоро он большой барин, то он и великий стратег. Если солдаты побеждали, он прославлялся, но если с ними случалось несчастье, его это не затрагивало. Он не был виноват. Виноваты были… я скажу вам позднее, кто был виноват. И если он предавал войско врагам, если продавал им крепости, если удирал первым из первых, то кто мог бы его обвинять? Ведь он сам был общественным обвинителем. А когда я отводил его в сторону и говорил ему: «Господин Феодор, какая же ты сволочь!» — глаза его, как мыши при виде кошки, прятались в норки, и на, него нападал столбняк. Какой господин Феодор? Да Ликон же, Ликон и Анит его имя!

§ 21. И дело сразу же принимало другой оборот. Вот уже его молодчики засучили рукава; они ждут только знака, чтобы броситься на меня. Но он не такой дурак. Он делает вид, что принимает мою выходку за шутку. И хохочет. И знаете почему? Он видит мои крепкие, мускулистые руки, которые уже многих проучивали. Кроме того, вокруг столпилось немало людей, готовых постоять за меня. Это не философы и не мои друзья. Это — такие же мерзавцы, как и он сам. Это его политические враги. Смеясь, он уходит прочь, а про себя говорит: «Ладно, погоди! Узнаешь, где раки зимуют!»

§ 22. Самые жуликоватые из них стараются угодить мне, чтобы я их не ругал. Это они провозгласили меня «великим философом» и присылали на дом различные подарки: красные яйца и куличи на пасху, поросят под Новый год, мешочки маноладского сыра в феврале, пелопоннесских перепелок в июле, а в день моего рождения — инжир, бочонки с вином и цветы. А я отсылал все обратно, хотя Ксантиппа и кричала все время, что я дурак и шут гороховый. Боги мои! Они хотели заткнуть мне рот! Я задыхался! Однажды кто–то из сильных мира сего прислал мне двух арапчат, стошестнадцатимесячных, не знавших ни слова по–гречески. Курчавые волосы, перламутровые зубы, золотые серьги, и браслеты. «Сделай из них философов», — писал он. Что мне было делать? Завернул их в старый кусок простыни (они были совершенно голые) и отослал обратно. Чем бы стал я их кормить? Про этот случай знают многие. В тот день переполошился весь Колонакй. Все выскочили на улицу поглазеть, как шагают, взявшись за руки, арапчата… И что же вы думаете? Все–таки насплетничали! Сократ, мол, прогнал их потому, что хотел белых мальчиков!

§ 23. Когда Перикл узнал, что обо мне идут разговоры, он попросил Аспазию пригласить меня во дворец. Она прислала ко мне Алкивиада. Мог ли я не исполнить желания прекрасного юноши и высокопоставленной дамы? Я пошел туда с намерением поспорить. Но что бы я им ни говорил, они не возражали. А когда я стал критиковать «Олимпийского Зевса» за романтические бредни, которыми полна его автоэпитафия, он засмеялся, покачал конусообразной лысиной и переменил тему разговора, подстрекая меня позлословить о его врагах и рассказывая сальные анекдоты. А Аспазия хохотала и, лаская своими божественными розовыми пальчиками вот этот самый драный хитон, тихонько говорила: «Сними–ка его, дружище, я его тебе починю». Они приняли меня со всяческими почестями и слушали с большим вниманием и восхищением. Но не поэтому я не изругал Перикла. Он клялся, что скоро, мол, столкуется с пелопоннесцами и кончит войну. Теперь–то я понимаю, что он смеялся надо мною. Единственный человек, который меня обманул. Если бы он был жив, он бы воевал до сих пор! Власть и война неразделимы! Кажется, я уклонился от темы… Старческая болтливость. Извините меня!

§ 24. А поэты? Пифии мужского пола, разговаривающие с богами, как старые кумовья. Изящные, томные, благоухающие, они проходят мимо вас, покачивая бедрами и звонко смеясь, чтобы внезапно остановиться и, выпучив глаза, начать считать звезды среди белого дня. В такие мгновения к ним нисходят ангелы божьи и приглашают их на Олимп Глупости! Там они пьянеют, а здесь пророчествуют. Волшебством стихов они освобождают нас от ига суеты. Все, чего коснется их дыхание, становится вечным. Благодаря им мир делается лучше и на земле царствует душа и бог. Вот, скажем, Мелет… И понятно, когда я при встрече с поэтами приветствовал их такой примерно фразой: «Как поживаешь, прелестная Марика?» — эта братия на меня гневалась. Но вот дела приняли неблагоприятный оборот, и Марика — Мелет стал моим первым обвинителем и смертельным врагом.

§ 25. На меня писали едкие эпиграммы, облетавшие переулки и деревни. Дошло до того, что однажды Аристофан, единственный, кому пристало быть поэтом, потому что он был мизантропом и брюзгой, вывел меня в своей пьесе, и я стал героем «Облаков». Народ смеялся, а я любовался собою, пока меня не заставили встать на скамью для всеобщего обозрения. С тех пор я стал «знаменитым» человеком. Обо мне говорила вся Эллада. Прежде меня знали плохо и не считались со мною. После представления друзья затащили меня в кабачок, чтобы отпраздновать мой триумф. Ну, конечно, напились до «положения риз» и спели немало удалых песен. Лишь на рассвете вернулся я домой. Чтобы не разбудить Ксантиппу, я вошел в дом на цыпочках. Но куда там! Проснулась, вскочила и давай пилить. «Знаешь, — говорю ей, — с сегодняшнего дня я — величайший человек в мире. (Я говорил так, чтобы успокоить ее.) А ты меня ни во что не ставишь. Меня, знаешь ли, показывают в театре!» Тут она протерла глаза, постояла немного и потом, в первый раз в своей жизни, обняла меня, поцеловала и сказала: «Милый мой!» Но утром уже раскаялась: «Смотри найди себе работу, получи назначение и оставь это… Старый развратник… неуч!»