Юсиф Чеменземинли - В крови

У стены сидел мужчина в высокой папахе; на нем была чуха [3] Чуха — верхняя длинная мужская одежда. с газырями, зеленые шаровары и кашемировый кушак. В окно ему видна была белеющая вдали снежная громада Мровдага, и, когда он, забывшись, отдавался созерцанию чудесного пейзажа, морщины у рта смягчались, делались менее резкими… Потом тяжелые думы снова овладевали им, и глубокие морщины резко прорезали щеки. Это был Молла Панах Вагиф, визирь и главный советник Карабахского хана. Он взял украшенную эмалью вазочку, понюхал стоявшие в ней фиалки и подснежники и задумчиво поставил на подоконник.

Отворилась дверь, завешанная расшитой гардиной, и вошел сын Вагифа Касум–ага. Совсем еще юный, полумальчик, он подошел к отцу, неслышно ступая по коврам, — на ногах у него были лишь узорчатые джорабы — и, опустившись на колени, поцеловал отцу руку.

— С праздником тебя! — приветливо сказал юноша и заглянул Вагифу в глаза.

— И тебя также, сынок! — ласково ответил Вагиф. — Дай тебе бог увидеть еще много–много таких праздников.

В комнате снова воцарилась тишина, ни отец, ни сын не произносили ни слова. Вагиф снова обратил взор к Мровдагу, в задумчивости постукивая пальцами по подоконнику; в ярких солнечных лучах сверкал агатовый перстень.

Безвременно почившая жена — мать его Касума — вспомнилась сейчас Вагифу; морщины снова прочертили щеки, и тихая слеза скатилась на бороду. Видимо, не замечая ее, Вагиф по–прежнему задумчиво глядел в окно. И лишь когда обернулся к сыну и увидел, как мгновенно подернулось печалью веселое юное лицо, он словно очнулся, достал из–под тюфяка большой платок и вытер слезы.

— Иди, сынок! Иди, гуляй, — сегодня праздник!

Юноша не успел еще дойти до двери, как гардина приподнялась, и в комнату вошла полная, среднего роста женщина. Черные локоны, выбиваясь из–под платка, змейками вились у нежного, полного подбородка. Под тонкой шелковой рубашкой выпукло обрисовывались груди? Пуговки шитой золотом кофточки слегка подрагивали, выдавая душевное смятение вошедшей… Глаза Вагифа — много повидавшие глаза — ярко блеснули, едва женщина переступила порог; его любовь, временами затухавшая в лабиринте сомнений и душевных мук, вспыхнула с новой силой.

— С праздником тебя, Кызханум! — с затаенной страстью произнес он, жадным взором окидывая молодуюжену.

Лицо Кызханум, только что оживленное, праздничное, мигом померкло — видно было, что ей мучительно столь явное внимание мужа. Чуть заметная гримаса отвращения тронула нежные губы, и Вагиф мгновенно уловил ее — он до тонкости знал это прекрасное лицо. Ну вот — испортил жене праздник! Огорченный Вагиф сделал неловкое движение, нелепо взмахнул рукой, опрокинул стоявшую на подоконнике вазочку. Она разбилась. Кызханум с огорчением глянула на осколки. «Так и сердце человеческое, — мелькнуло у нее в голове, — такое же хрупкое, его так же легко разбить, и уже никогда не склеишь!..»

Вошел слуга.

— Ага! Мирза Алимамед изволили пожаловать!

— О! Проси, проси!

В комнате была другая, внутренняя дверь. Так и не присевшая возле мужа Кызханум мгновенно исчезла за ней. Слуга распахнул дверь на веранду.

— Прошу, ага! — и прижался к стене, пропуская гостя в комнату.

Вошел Мирза Алимамед, высокий черноглазый человек. Он был немолод, в смоляной бороде его кое–где уже проступала седина. Быстрый, подвижный, он легко склонился в поклоне и со скрещенными на груди руками стремительно приблизился к Вагифу, не успевшему еще подняться ему навстречу.

— Не заставляй меня краснеть! — сказал Алимамед, становясь на колени возле Вагифа, и, взяв его руку в свои ладони, крепко–крепко пожал. — С праздником! Да позволит нам аллах побольше встретить таких праздников в добром здравии и благополучии!

— С праздником, Алимамед! Но только почему ты решил краснеть? Суть ведь не в чинах и званиях: ты сеид, а почитать потомков пророка — долг каждого правоверного мусульманина… Но что же ты здесь расположился. Вставай! Пойдем в столовую. Побалуем малость свою утробу!

Они встали и, пройдя в соседнюю комнату, расположились на тюфячках у праздничной скатерти. На покрытых лазурью фаянсовых тарелках разложены были фрукты, конфеты, пахлава, сдобное печенье, отливал померанцем мазандаранский прозрачный сахар…

На скатерти в нескольких посудинах зеленела свежая травка; в широких фаянсовых чашах стоял шербет.

— Преклоняюсь, сеид, перед твоей святостью! — с доброй усмешкой произнес Вагиф, протягивая руку за конфетой, — а потому прошу: сушеные плоды — пища дервиша!

Мирза Алимамед взял украшенное гвоздикой печенье, разломил, сунул в рот половинку…

— Таким дервишем, как ты, любой рад стать!

— Эх, милый, и у дервишей случаются беды: видишь, в утро новруза разбил вазочку. Разве не зловещая примета? — Вагиф пытался шутить, но улыбка как–то сама собой исчезла с его лица.

— Во–первых, дорогой мой поэт, в народе считается, что бить посуду к добру! А во–вторых, новруз пока не наступил, до Нового года еще целый час! Так что твоя разбитая ваза относится к прошедшему году!

— Дай бог! Дай бог… — Вагиф грустно улыбнулся. — Честно говоря, тревожно на сердце стало… Это, как в пословице говорится: «Муха хоть и не погана, а проглотишь — мутит…»

Вошел нукер, тот самый, что докладывал недавно о приходе Мирзы Алимамеда. На латунном, украшенном тонкой резьбой подносе, который он держал в руках, стояли две чашки кофе. Слуга сообщил, что изволил прибыть еще один гость — Ханмамед–ага.

— Проси! — чуть заметная усмешка мелькнула на губах Вагифа. Мирза Алимамед недовольно взглянул на дверь, появление нового гостя, доводившегося ему родным братом, явно обеспокоило его.

Вошел Ханмамед–ага, произнес праздничные поздравления, сел, забросил за плечи рукава зеленой чухи, шмыгнул крупным, покрытым волосинками носом и, не дожидаясь, пока станут потчевать, принялся за халву. Набил ее за щеки и стал рассказывать городские новости.

— Хан проехался сегодня по махалле [4] Махалла — квартал , округ, район. Куртлар… Вернулся с Хазнагая, уехал на новую башню…

— Так все же вернулся или уехал? — со смехом перебил его Вагиф.

— Вернулся! — выпалил Ханмамед, и изо рта у него посыпались крошки халвы. — Вернулся! И комендант Агасы–бек при нем! А когда проезжал мимо дома купца Гаджи Керима, заприметил во дворе его дочку. Очень уж, говорят, она ему приглянулась!.. Девчонка–то и в самом деле недурна: годочков этак пятнадцать–шестнадцать…

— Ну что ж, значит, опять попируем на свадьбе! — весело отозвался Вагиф.

— А что ж не попировать, живы будем, попируем!

Мирза Алимамед, не поднимая глаз, с раздражением слушал болтовню брата. А Вагиф от души веселился, откровенно подсмеивался над гостем.