Вольдемар Балязин - За полвека до Бородина

Вот и все. Немного, не правда ли?

А дальше всех, после кровных Голенищевых — Кутузовых, сидела Иринья Ивановна — домоправительница, — худая, сероглазая, тихая, больше похожая на бедную родственницу, чем на управляющую делами немалой семьи и богатой усадьбы.

Появилась она в доме вскоре после смерти Мишиной матери. Бабушка из–за внезапной кончины невестки слегла, а потом и совсем разболелась. А Ларион Матвеевич от горя будто окаменел, и никто из домочадцев не слышал от него ни слова, ни стона, пока собирался он в скорбную дорогу — везти мертвую жену свою в родные ее места на Псковщину. Положили покойницу в дубовую домовину, промазали гроб смолой и дегтем и повезли.

А через шесть недель вернулся Ларион Матзеевич и вместе с собою привез эту женщину, тогда никому не знакомую, немолодую и не очень–то и красивую.

Прасковья Семеновна все хворала, а время на дворе стояло горячее — осень. В эту пору надобно было и припасы на зиму из псковских деревенек принимать, и готовить впрок чертову прорву всяких солений и варений. К тому же и о скоте приходилось позаботиться — стояло на усадьбе Лариона Матвеевича две коровы да три лошади, не считая всякой мелкой живности.

Вот тогда–то и появилась в доме Иринья Ивановна. Она не сразу стала управительницей. Сначала–то и жила в людской вместе с дворовыми, только занавескою отделили ей большой угол, да поставили старые барские мебеля — кровать, стол и пару стульев. Но и это сразу же выделило Ириныо Ивановну, и генеральские люди увидели в ней не ровню себе, но «началие». К тому же была она не крепостная, не раба, как они все, а вольная.

И как–то так получилось, что почти незаметно для всех стала она — маленькая, худая, тихая, — первой среди них. И не из–за того, что была свободной, а из–за того, что нравом своим и уменьем вести всякое дело оказалась Иринья Ивановна и лучше, и удачливее, и расторопнее всех.

Она оказалась мастерицей солить огурцы и грибы, квасить капусту, мочить яблоки, готовить всяческие варенья.

Прасковья Семеновна попервоначалу отнеслась к новенькой с нескрываемой неприязнью: ей еще не было ясно, какую роль уготовил Иринье Ивановне ее Лари–оша — может быть, не просто домоправительницы, но и будущей мачехи четырех его сирот? Но, поразмыслив, успокоилась, была Иринья Ивановна ее сыну совсем не ровня: по отцу не то мужичка, не то мещанка, а по матери так уж и точно вовсе мужичка — была ее мать не то из государственных крестьян, не то из экономических, в общем, как ни кинь — все черная кость.

Хотя сумленье все же оставалось: сам, светлой памяти покойный государь Петр Алексеевич, взял себе в жены чухонскую девку, солдатскую портомою, и сделал ее не домоправительницей, но императрицей.

Да и дочь великого Петра, ныне благополучно царствующая императрица Лизавета, оказалась ненамного лучше своего августейшего батюшки — сделала соправителем государства малороссийского казачка Алешку Разумовского, певчего из дворцовой капеллы. А после того, как тайно с ним повенчалась — говорили, что случилось это в какой–то подмосковной деревеньке, видать, в Санкт — Петербурге было то содеять зазорно, да и шила в мешке было не утаить, — сделала его Лизавета и графом и генералом.

Так что опасаться было чего. Однако же переменилась Прасковья Семеновна к домоправительнице, после того как увидела, сколь сноровисто и ладно ведет она хозяйство. Особенно оказалось по сердцу ей великое мастерство Ириньи Ивановны в приготовлении всякого слетья, то есть того, что с лета готовили впрок на зиму.

Придирчиво вначале смотрела Прасковья Семеновна, как готовила варенье из клюквы новая экономка: строго ли следила за тем, сколь тщательно перебирают ягоды приставленные к тому дворовые девки–малолетки, аккуратно ли перемывают после того ягоду в загодя припасенной дождевой воде, долго ли варит клюкву новая хозяйка в медных, специально для того предназначенных тазах, а затем ладно ли разминает готовое варево и с должным ли старанием протирают его сквозь волосяное сито?

А затем столь же ревниво глядела, сколько меда будет положено в таз и как долго будет тот мед кипеть.

Однако успокоилась сразу же, как только увидела, что не простой мед велела налить в таз Иринья Ива новна, а чистую патоку, медовую слезу, что сама стекает с сотов и оттого прозывается медовым самотеком, а лучше этого, как известно, нет ничего более подходящего для того, чтоб изготовить самое наивкуснейшее — царское — варенье.

И уже по обязанности — без особого интереса — глядела Прасковья Семеновна, как готовила экономка сироп, и внимательно оглядывала крепкие, чуть недозрелые антоновские яблочки, порезанные аккуратными дольками, очищенные от семечек и сердцевины.

Столь же искусной оказалась Иринья Ивановна и в приготовлении других варений, а также и любимых Ларионом Матвеевичем домашних солений.

И то еще подкупало в экономке Прасковью Семеновну, что была она на диво чистоплотна и аккуратна во всем — выстилала ли дно кадки листьями дуба, смородины и вишни, ежели готовила к посолу огурцы, или же принимала от прачек белье, а паче того и сама была столь свежа и чиста, будто трижды на день росной водой умывалась.

И в экономии Иринья Ивановна тоже понимала толк: не выказывая себя совсем уж скаредной скопидомкой, все же не позволяла себя обманывать ни мужикам, привозившим припасы из псковских деревень, ни торговцам — офеням, забредавшим с товаром на двор.

Из–за всего этого появился в доме порядок, коего, по чести сказать, до того не хватало. Покойница–невестушка, царствие ей небесное, чуть ли не все время отдавала детям, а Прасковье Семеновне, из–за старости ее и рыхлости, за всем было не уследить. Теперь же она могла и отдохнуть вволю, и в церковь ходить почаще, да и на душе у нее стало спокойнее — твердая рука да хозяйский догляд какому дому не украшение!

Да только не знала не ведала Прасковья Семеновна, кем на самом деле была домоуправительница ее — Иринья…

Гроб с телом жены повез Ларион Матвеевич в псковские свои вотчины, где и задумал похоронить ее. Плохо помнил он скорбный этот путь, ибо ехал, не глядя по сторонам, но все время думая то о жене–покойнице, то об оставленных ему четырех детях, кои были мал мала меньше.

Он схоронил жену неподалеку от городка Опочки в церкви Христова Воскресения, в сельце Теребени. Не думал, что как станут замуровывать гроб в склеп, то расплачется он, будто дитя, не стесняясь своего чина и возраста. А когда положили в стену последний кирпич, то подумал он: «Вот и мне через какое–то время лежать здесь». И от этого самого себя стало ему жалко, а за детей страшно: как–то останутся они совсем одни, если господь призовет его к себе через недолгое время?