Вольдемар Балязин - За полвека до Бородина

Про него рассказывали, что однажды, когда стоял он за креслом государя, тому поднесли на подпись смертный приговор. Государь уже было собрался приговор подписать, как вдруг наш Иван Алексеевич — хвать царя зубами за ухо. «Ты что ж это делаешь?!» — закричал государь. «А то, — ответил ему наш князюшка, что тебе вон ухо больно стало, а каково будет тому злосчастному, когда будут рубить ему голову?»

Наталья Борисовна предложение жениха приняла и так была счастлива, что, как мне потом говаривала, полагала, что вся сфера небесная ради счастья ее перевернулась.

Вскоре и обручились молодые, или, как в старину говаривали, помолвились.

Вся императорская фамилия и чужестранные министры были на сговоре, и все знатные персоны, и весь генералитет, и лучшие люди двора. И обручали молодых архиерей и два архимандрита, а сколько бриллиантов, и золота, и табакерок, и часов, и галантереи всяческой им притом подарили — не перечесть.

Только один старший ее брат — Петр, тогда Преображенского полка поручик, — подарил жениху лишь серебра шесть пудов.

И были там и кубки старинные, и фляги золоченые, и тарели, и блюда, и ковши — всего и не упомню.

Да только счастье ее не продлилось и месяца.

Женщина замолчала и, вздохнув, добавила:

— Как сказано в Писании: «Случилось нечто с нею, как с сыном царя Давида Нафаном: лизнул медку, да и помер».

А все беды начались оттого, что друг и сберегатель князя Ивана Алексеевича, государь Петр II Алексеевич, вскоре заболел оспой да и помер. А по смерти его сделалась в государстве коронная перемена, и вышла она столь несчастливой для молодых моих господ, что и не рассказать.

Как только император умер, тут же все поняли, что князь Иван и все его родственники — конченые люди.

И тут же шереметевская родня стала невесте шептать: «Откажись от него — он тебе еще не муж, помолвлен, да не венчан!»

Но Наталья Борисовна сказала (я сама это слышала): «Войдите в рассуждение: какое это мне утешение и честна ли совесть, когда он велик, так я с радостью за него шла, а как стал несчастлив, так и отказать ему?»

И когда прошло много лет, я спросила как–то княгинюшку: «А жалеешь ли, Наталья Борисовна, что тогда еще, в самом начале, не переменила решения своего?» И Наталья Борисовна ответила мне: «Во всех злополучиях была я моему мужу товарищем и теперь скажу самую правду: никогда не раскаивалась я, что пошла за него. Он тому свидетель. Все, любя его, сносила, еще и его, сколь могла, подкрепляла».

И вот в конце того самого дня, когда узнали мы, что умер их благодетель — Петр Алексеевич, внук, стало быть, Петра, царя, — в дом к нам приехал князь Иван.

Я тогда возле Натальи Борисовны была и хорошо помню, как вбежал он к ней в комнату, упал перед нею на колени и заплакал. Заплакала и она.

А я тут же убежала и так же, как и они, обливалась слезами. И хоть сегодня только на руках у нашего жениха умер друг его и оберегатель, но чуяла я, что не от того только он плачет, а более всего из–за себя и из–за нее — Натальи Борисовны, завтрашней жены его.

А потом были похороны Петра Алексеевича, и я глядела на процессию из окна графинюшкиной спальни. И рядом со мною, положив руки на подоконник, сидела моя барышня. Вся она опухла от слез и хотя и глядела на эту плачевную процессию, на то, как шли мимо архиереи и архимандриты, да десятки священников, какие шли во главе похорон в 1 Кремль, да будто и никого не видела.

А я дивилась пышности сего шествия — будто не слезный ход шел мимо окон, а некий машкерад, столь много было бархата и золота, гербов и знамен и всякой кавалерии. Одних корон несли с полдюжины, да державу, да скипетр, да иные регалии.

Заметила я и князя Ивана Алексеевича. Шел он среди прочих, но уже не среди первых вельмож, а подале, и хотя нес какую–то кавалерию, и ассистенты поддерживали его с обеих сторон, да видно было, что стал он уже не той персоной — сильно успели отодвинуть его другие, новые, люди.

И он это тоже чувствовал: епанча на нем — черная, предлинная, едва не по земле волочится, флер со шляпы почти до земли свисает, волосы по плечам распущены, сам бледен, словно неживой.

А после того дом наш будто вымер. Никто к господам моим не ездит и их к себе не зовет.

Ну, а повалила беда — отворяй ворота. Тут же померла и бабка Натальи Борисовны, и старший ее брат, в чьем доме она жила, слег в постелю и так занедужил, что и его не чаяли видеть в живых. А ведь объявленная на сговоре свадьба подступала и надобно было ее играть. А кто на такую–то свадьбу пойдет, в такой–то дом? И решила Наталья Борисовна из Москвы уехать. Взяла с собою двух старых бабок–приживалок да меня, рабу ее, и поехали мы в деревню к жениху.

Стояла та деревня на Владимирке, верстах в пятнадцати от города. Название ей было Горенки. А возле деревни — большой каменный дом, и оранжереи, и пруды, и церковь, ничуть не хуже, чем в Кусково, у старого моего барина.

Да только красоте этой и богатству не рада была Наталья Борисовна: уезжала из дому в слезах и к свекрам в дом приехала вся расплакана.

Свадьбы же, почитай, никакой и не было — сходили молодые в церковь, и все.

На третий день надобно было им в город ехать: визиты мужниным сродникам наносить, рекомендовать себя в их милость.

Только собрались — едет из сената секретарь: «Ве–лено–де вам всем ехать в дальние деревни и там жить до указу».

А теперь вот послушай, что этот указ означал. Что значило «ехать вам всем». А значило это, что не одни молодые ссылаются, а весь дом князей Долгоруких.

«Интересно, — подумал Ларион Матвеевич, — а так ли объяснили опалу самим Долгоруким, как и всем нам, кто о деле их знал лишь понаслышке, или же в лицо им сказано было одно, а публика узнала совсем об ином? Ведь исстари повелось на Руси, не публично обвинять в чем–либо человека, но заглазно, а правду хоронить вместе с ним». И спросил:

— А почему все же опалилась на Долгоруких государыня?

— Как же, скажу. Отец Ивана Алексеевича — князь Алексей Григорьевич — был при покойном государе первым сановником, а когда приехала новая царица — Анна Ивановна, то привезла она с собою некоего немца — первого при ней советника и, говорили, невенчанного ее мужа.

Звали немца Бирон, и Долгорукие говорили, что был он из простых мужиков и служил в молодости не то башмачником, не то конюхом.

Приехал, значит, Бирон в Петербург, а первые–то места заняты князьями Долгорукими, ну, он и начал их искоренять. А ведь они, Долгорукие–то, и дочь свою — Екатерину, младшую сестру Ивана Алексеевича, хотели за покойного государя выдать, и была она уже с ним обручена, да свадьбе той, тоже уже решенной и сговоренной, смерть государя помешала. Вот и смекай, барин: не много ли для одного семейства счастья; отец — первый вельможа, дочь — царская невеста, сын — сердечный государев друг!