Вольдемар Балязин - За полвека до Бородина

Беда жила рядом с нами, и не от государыниных слуг, не от конвоиров наших надобно было нам ждать ее, а от родной долгоруковской крови — от сестры на Алексеевича, кою звали «Разрушенною государыней — невестой». Злобилась она что ни неделя все более и более и всего сильнее язвила беззащитную Наталью Борисовну. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если б не вышла нам ослаба — новый наш командир майор Петров и березовский воевода Бобровский стали выпускать нас из острога и даже иной раз звали господ моих к себе в гости.

Да и здесь поджидало нас еще одно новое лихо.

Жил в Березове отставной морской офицер Овцын — горький пьяница. К нему–то и стал чаще иных хаживать наш князь Иван Алексеевич. Да и закутил с офицером напропалую. А в пьяной беседе и сказал, видать, что–то такое, отчего донесли на него властям, что он–де государственный изменник.

Донос дошел до Петербурга, и оттуда в мае тридцать восьмого года приехал в Березов капитан Ушаков — родственник начальника Тайной канцелярии Ушакова. Однако приехал он не явно, а тайно и чина–звания своего не сказал, а перезнакомился со всеми березовцами и особенно сошелся с «Разрушенной невестой». Та и поклепала брата с ног до головы.

Ушаков уехал, а вслед за тем схватили Ивана Алексеевича и посадили в землянку.

Иринья вздохнула и, поднявшись с лавки, подошла к иконе. Она поискала что–то за доскою и вынула пачечку листков. Взяв один из них, Иринья поднесла листок к лучине и прочла:

— «Отняли у меня жизнь мою, беспримерного моего милостивого отца и мужа, с кем я хотела свой век окончить и в тюрьме ему была товарищ; эта черная изба, в которой я с ним жила, казалась мне веселее царских палат».

Это Наталья Борисовна мне сюда уже написала из Москвы, а теперь послушай, что писала она дальше о том, как увезли ночью князя Ивана: «Я не знала, что его уже нет, мне сказывают, что его–де увезли. Что я делала? Кричала, билась, волосы на себе драла; кто ни попадет встречу, всем валюсь в ноги, прошу со слезами: «Помилуйте, когда вы христиане, дайте только взглянуть на него и проститься. Но не было милосердного человека, никто не утеснил меня и словом, а только взяли меня и посадили в темницу. А там через два месяца родился у меня и второй сын — Митенька».

А князя Ивана и многих его сродственников сказнили в Новгороде, но ничего этого мы не знали.

Более года прошло, как его увезли, и надоумили добрые люди Наталью Борисовну подать государыне Анне Ивановне прошение — так–де и так: ежели муж мой жив, то дозволь мне соединиться с ним, хотя бы и в крепости, а ежели мертв — то изволь отпустить в монастырь.

Государыня изволила, и 17 июня года сорокового я, Наталья Борисовна да дети ее, восьми годов и полутора, пошли в Москву, к братьям ее — графам Шереметевым.

И старший сынок ее, Мишенька, был здоровьем плох, а маленький Митенька и совсем никуда. Несли мы его на руках всю дорогу, а шли, ехали и плыли до Москвы ровно четыре месяца.

И вошли в Москву 17 октября, в тот самый день, когда преставилась наша гонительница Анна Ивановна.

И в тот же день пришли мы в Кусково, где жил брат Натальи Борисовны — Петр. Был он, как и отец, богач и первый в Москве вельможа, а сестра его пришла в родной свой дом нищей и убогой и несла на руках больного сына. Никто не узнал Натальи Борисовны — была она в тряпье, руки ее потрескались, лицо задубело от холода и дождей.

Привратник стал гнать ее от барского крыльца — она не отходила.

На шум вышел старик управляющий, и, когда графинюшка назвала его по имени, он узнал Наталью Борисовну…

Вслед за тем выбежал и брат ее, а с ним вместе неспешно выплыла и жена его. Я как увидела хозяйку дома, так и поняла, что поселилась во дворце ложь и злоба, — столь красноречиво было лицо ее и особенно глаза.

Она еще и рта не раскрыла, но уже видно было, что пышет она недоброжелательством и к Наталье Борисовне, и к детям ее, и ко мне, и к мужу своему Петру Борисовичу.

Увидела все это и Наталья Борисовна и точно так же, как и я, все поняла.

Брат с сестрою взглянули друг на друга и заплакали. «Не плачь, сестра, — сказал ей граф. — Все миновалось. Теперь ты у меня», — «Оттого и плачу, брат, — ответила Наталья Борисовна, — что все уже миновалось и не увижу я более мила моего мужа».

С этими словами она вдруг пошла к пруду, что был совсем рядом. Подошла к воде, поставила возле себя Митеньку, сняла с пальца обручальное кольцо и метнула в пруд. «Не будет мне более счастья», — сказала она и пошла прочь, понурив голову.

А когда подошла к брату, то снова заплакала. «Ну полно, полно плакать, — проговорил граф недовольно. — Ивана твоего не вернешь, как и потопленное тобою кольцо».

«Не о нем теперь я плачу и не о кольце, — ответила Наталья Борисовна. — Плачу я о тебе, брат мой. Прожил ты без любви, и потому нет тебя на свете несчастнее».

Я увидела, как граф переменился в лице, и поняла, что эти слова не просто задели, но ранили его. Он повернулся и молча пошел к дому.

Нам позволили переночевать, а на следующее утро Наталье Борисовне отказали от дома. Я же оказалась рабою Петра Борисовича — так, во всяком случае, выходило не то по старым купчим крепостям, не то по каким–то другим казенным бумагам.

Меня продали господам Костюриным, и вот живу я здесь стряпухой при артели углежогов, что работают здесь в господском лесу на оброке.

«Возьму, ей–богу, возьму ее с собой, — снова подумал Ларион Матвеевич. — Ведь должна же быть хоть какая–то справедливость. Да и день нынче особенный — пусть богоугодное дело сие будет большой искупительной свечой в память покойной жены моей».

Ларион Матвеевич встал с лавки, перекрестился на красный угол и поклонился хозяйке.

— Спасибо тебе, Иринья, — сказал он глухо. — Час назад не было несчастнее меня человека. А рассказала ты мне жизнь свою, и полегчало у меня на сердце: понял я, что не измеришь горя людского никакой мерой, но и любовь человеческую тоже ничем смерить нельзя.

Он еще раз поклонился и вышел.

…Через три дня Иринья поехала с новым барином своим в Петербург, а по приезде в дом к нему выправлена была ей вольная. Так в доме Лариона Матвеевича появилась вольная служанка Иринья Ивановна, ставшая вскоре экономкой и домоправительницей.

И сейчас Прасковья Семеновна с видимым удовольствием разглядывала праздничный стол. Собственно, праздничным выглядел он больше из–за пирогов да еще из–за выставленного парадного сервиза, вынутого по этому случаю из специального сервизного поставца.

Ларион Матвеевич хотя спиртное в доме и держал, но без особой причины, когда гостей за столом не было, ни водок, ни вин, ни наливок не выставлял.

Так и теперь стояли на столе жбаны с яблочным Г квасом да клюквенным соком, а из закусок — грибки под сметаной да холодная телятина. Кроме поросенка, на горячее почти никаких перемен не было — стояла лишь жареная телячья печенка. Зато фруктов и овощей было сколь душе угодно: и вишня, и яблоки, и груши, и капуста, и огурчики. Все это великолепие, умытое, сверкающее и хрупкое, переложенное листьями салата, возвышалось на двух огромных фаянсовых блюдах: на одном — фрукты, на другом — овощи.