Вольдемар Балязин - За полвека до Бородина

А немец–то он хотя и из мужиков, да тоже, видать, не лыком был шит — за полгода эвон какое древо повалил.

И поехали князья Долгорукие всем домом своим — а было их всех тогда человек десять — в изгнание.

Как секретарь сенатский уехал, то и стали мои господа золото, деньги да бриллианты хватать и по чулкам да по карманам рассовывать.

Особенно же усердствовал князь–отец, да и княгиня, знать, ненамного от него отставала. Да ведь и их понять можно — ехали с ними шестеро их детей: старшей — Екатерине–то, бывшей царской невесте, — было восемнадцать, а младшему — Александру — только тринадцатый год пошел.

Ну, а Ивана Алексеевича старый князь не любил и новоявленную жену его тоже терпеть не мог, потому и поехали молодые в ссылку на своем коште.

А кошт этот оказался у них ох как невелик. Взяли молодые шубу да тулуп, а платьев никаких Наталья Борисовна не брала, так и поехала в черном платье, в каком из–за траура по государю да по бабке своей ходила.

Вот здесь–то и спросила она меня: «А поедешь ли, Ириньюшка, со мной?» Я заплакала и впервые в жизни насмелилась барыню мою обнять. Обняла и она меня, и так стояли мы, будто сестры, и горько–горько плакали.

Так вот. А ехать нам надобно было восемь сот верст, в пензенскую вотчину. А был апрель, и в эту пору на обе стороны от дороги талая снеговая вода потопляет все луга и малые разливы превращаются в озера, а на месте болот появляются уже целые моря–окияны.

Рассказчица снова вздохнула и снова замолчала. Опустив руки на колени, она глядела в огонь и, наверное, видела тот далекий–далекий день и всех, кто был тогда рядом с нею, и прошлое ощущала сейчас она сильнее, чем настоящее.

Нет, не в теплой избе была она теперь, не у огня, а в тряской телеге под открытым небом в холодную и пасмурную пору разливов и паводков, в бесконечной апрельской слякоти… Иринья очнулась, взяла в руки нитку, закрутила прялку.

— В Коломне явился к нам офицер. «Велено вам, — сказал он князю Ивану Алексеевичу, — кавалерию снять».

Со старого князя, само собой, ее тоже сняли.

После Коломны никто из наших возчиков дороги не знал. Плутали мы чуть ли не ежедень и чуть ли не каждую ночь спали то в лесу, то в поле.

Старому князю палатку ставили на лучшем месте, подле него — сыновьям да дочерям, а Ивану Алексеевичу с Натальей Борисовной — последнее место, какое похуже. А что уж обо мне говорить?

Да и не обо мне нынче речь: я возле господ моих была, их радостями радовалась, их горем горевала и тело мое готова была за них на раздробление отдать, потому что любила их.

И тут впервые пришла Лариону Матвеевичу в голову мысль, что негоже жить в лесу такой верной и доброй женщине.

«А, ей–богу, куплю ее у Костюриных и заберу с собой. Верный человек завсегда не лишен. Да и маменьке будет немалое по дому облегчение». И еще он подумал, что дело это будет и богу угодно: недаром сразу после похорон вывел его господь на эту лесную избушку.

Иринья меж тем продолжала:

— Случалось и в болоте спать — сыму постелю, а она мокра — хоть отжимай, а иной раз и башмаки полны воды.

А однажды заночевали мы на лугу, а травы на нем не было, хотя и весь зелен был. Да только оказалось, что это все чеснок полевой, и такой от него тяжелый дух шел, что головы у всех разболелись, а когда во время ужина поглядели на месяц, то всем нам померещилось, что два месяца на небе взошло.

Через три недели приехали мы под городок Касимов, в село Селище. Принадлежало оно Долгоруким и уже полагали мы, что в первый раз станем спать в господском доме, а утром мужики вытопят всем нам баню, как и этому не суждено было статься.

Едва сели мы обедать, увидела я на дороге великую пыль и разглядела множество телег — все парами, а впереди коляска с офицером.

Не успели мы и щей похлебать, как уже стали горницы полны солдат, и узнали мы, что путь наш переменен и отсюда безо всякого мешканья повезут нас в Сибирь.

И вот здесь–то и приставили к нам караулы, и у всех дверей поставили солдат с ружьями и штыками. Ни офицер, ни солдаты с моими господами и словом не перемолвились. Офицер объявил только, что по высочайшему повелению повезут нас в Сибирь под жестким караулом, а куда именно, того ему говорить не велено.

Ну, а я, как–то оставшись с солдатом наедине, упросила сказать, и он, взяв с меня слово, что не выдам его начальству, ответил, что везут нас на остров, а остров тот в четырех тысячах верст. И писем нам писать отныне не велено, и к нам присылать тоже нельзя.

А потом погрузили нас на струг и повезли водою. Плыли мы, почитай, целый месяц. И грозы на воде были, и бури. Струг качало, и оттого многих из нас тошнило, а особенно сильно — Наталью Борисовну — она тогда уже беременна была и ждала первого своего мальчика.

Так добрались мы до Соликамска, а оттуда повезли нас сухим путем.

(«Ага, — догадался Ларион Матвеевич, — привезли их, стало быть, на Урал».)

Так вот, эта первая наша дорога оказалась раем, по сравнению с той, что ждала нас дальше; стояли перед нами горы такой высоты, что на каждую по целому дню взбирались, а потом цельный же день вниз сходили. И так шли мы день за днем и неделю за неделей. И то еще было трудно, что хижин уже никаких по дороге более не стояло, и обсушиться было негде, и спать приходилось под открытым небом, а в тех краях и дожди холодны, и много всякой кровососущей мелкой твари, которая хуже наших слепней и комаров. '

Но и та дорога была еще не самая для всех нас тяжкая.

В последнем городе — не знаю, как он и прозывался, — сдали нас другой команде солдат. И знаешь, барин, что дивно? Никогда я не думала, что стану плакать, когда наши конвоиры от нас поедут. А как они с нами расстались, то все мы и заплакали.

Чуяло сердце, что дальше будет еще хуже. Так оно и случилось. Новые наши командиры окружили нас солдатами и погнали, как арестантов, к реке. А там стояла такая расшива, что только арестантам — ворам да татям — и плавать: кругом дыры светятся, а как ветер дунет, то вся она скрипит и шатается.

И плыли мы на ней еще месяц.

А там доплыли мы и до конечного нашего пристанища: городка Березова, что расположен был на острову, меж двумя реками — Сосьвой и Вогулкой. А уж что за народ в нем жил!.. Поначалу особенно ужасным показалось мне все это, ну просто не приведи господь! Мужики и бабы сырую рыбу едят, ездят на собаках, на голом теле носят невыделанные оленьи кожи. Живут в кедровых избах, в оконцах вместо стекол ледяные глыбы, хлеб везут водой за тысячу верст, кругом леса непроходимые да топкие болота.

Поместили нас в острог, где до того томился еще один князь — Меншиков.

Здесь, в остроге, чуть ли не через неделю, как приехали, помер старый князь, а еще через две — и его жена. Но и это было еще не все.