Вольдемар Балязин - За полвека до Бородина

Вечером 11 марта Кутузов вместе со своей старшей дочерью Прасковьей, недавно ставшей статс–дамой, был приглашен в Михайловский замок.

Павел построил этот дворец, надеясь спастись в нем от заговорщиков, но как сказал о том известный историк Н. М. Карамзин: «Думал сотворить себе неприступный дворец — сотворил гробницу».

Кутузов о заговоре ничего не знал. Приехав в Михайловский замок, он застал Павла в крайне взвинченном состоянии. В последний вечер своей жизни Павел казался возбужденным до невероятности. Он метал такие молниеносные взоры на императрицу и сыновей, налетал на них с таким грозным лицом и такими оскорбительными словами, что даже самые наивные люди не могли отвязаться от самых мрачных предчувствий.

За столом сидели девятнадцать человек: Павел, его дочь Мария, сыновья Александр и Константин и жены Александра и Константина — невестки Павла — Елизавета Алексеевна и Анна Федоровна. Кроме них, были еще тринадцать гостей — наиболее приближенных придворных.

Александр был бледен и печален более других.

— Не болен ли ты? — спросил его отец. Александр ответил, что чувствует себя хорошо

— А я сегодня видел неприятный сон, — сказал Павел. — Мне приснилось, что на меня натягивают тесный парчовый кафтан и мне больно в нем.

Александр побледнел еще более. Потом Павел выпил вина и вроде бы повеселел.

Об этом вечере много лет спустя Кутузов рассказывал графу Ланжерону: «Мы ужинали с государем, и нас было двадцать человек. Он был очень оживлен и много шутил с моей старшей дочерью, которая присутствовала за ужином в качестве фрейлины и сидела против государя.

После ужина он разговаривал со мной и, взглянув в зеркало, стекло которого давало неправильное отражение, сказал, смеясь: «Странное зеркало, я вижу в нем свою шею свернутой».

Полтора часа спустя он был трупом».

Потом все, кто знал жизнь Кутузова в подробностях, дивились тому, что он, проведший последний вечер с Екатериной II, был единственным из всех, кто провел и последний вечер с ее сыном — Павлом.

Однако вернемся в Петербург 1754 года.

…С крестин расходились они веселые и оживленные: праздник продолжался весь день.

Вечером взнесен был в небо невиданный дотоле фейерверк. В темном небе сначала зажглась первая картина: коленопреклоненная Россия стояла перед жертвенником, на коем красовалась надпись: «Единого еще желаю».

Затем, когда картина сия угасла, вспыхнула другая: на облаке, нисходящем с небес, возлежал на пурпуровой подушке младенец — принц, а под облаком возникла новая надпись: «Тако исполнилось твое желание».

И наконец, когда угасла и эта картина, в небе зажглись слова: «И так уж божия десница увенчала, богиня, все, чего толь долго ты желала».

Здесь под богинею подразумевалась, конечно же, государыня.

Когда угасли последние всполохи гигантского фейерверка, Мише показалось, что на город опустилась непроглядная тьма и вместе с мраком будто вошла на улицы Петербурга печаль, внезапно сменившая только что бушевавшую повсюду радость.

Они шли с отцом домой, как вдруг попал им навстречу средних лет поручик, утомленный и грустный.

Поручик устало откозырял батюшке, а Ларион Матвеевич с какою–то сочувственно–поощрительною интонацией спросил, судя по всему, знакомого ему офицера:

— Что, брат Данилов, досталось тебе ныне?

— Досталось, господин капитан, — ответил поручик с ласковою почтительностью и улыбнулся печально. — Три ночи не спал. Не упомню, когда так уставал: тысячу солдат и работников дали нам — мне и обер–фейервер–керу капитану Мартынову — для устроения сего фейерверка. Они–то все работали хотя и круглые сутки, однако же посменно, а мы с капитаном без всяких перерывов — от начала и до конца, все трое суток.

— Ну, иди, отдыхай, — сказал батюшка и четко приложил руку к треуголке.

«Тысяча человек! — подумал Миша. — Воистину царская потеха».

И ему тоже почему–то стало грустно…

Уже к вечеру поползли по городу слухи, что Екатерина вовсе и не мать наследнику. Болтали, что ее ребенок родился мертвым и тут же был подменен новорожденным чухонцем из пригородной деревни. Потому–де и не взяли в церковь Екатерину Алексеевну.

Люди же серьезные объясняли сей пассаж иначе: Екатерина была теперь не только великой княгиней — она была матерью наследника престола, и как бы в дальнейшем ни сложилась ее судьба, оторвать ее от судьбы этого ребенка уже не мог никто.

Хорошо понимала это и Елизавета Петровна и, не желая усиливать значение своей невестки в жизни двора, приказала тотчас же отобрать младенца у матери. И повеление Елизаветы, разумеется, было тут же исполнено: лишь только мальчик появился на свет, как сейчас же был унесен из покоя матери в аппартаменты Елизаветы.

Теперь все закрутилось вокруг новорожденного — он оказался в центре внимания двора, о роженице же забыли, и даже никто из сановников не поздравил ее — все поздравляли августейшую бабку, как будто это она, а не Екатерина была виновницей всего случившегося.

Вскоре стали известны и кое–какие подробности с подаренными императрицей деньгами.

После крестин Елизавета Петровна отправилась к невестке и сама поднесла роженице на золотой тарелке указ «Кабинету» о пожаловании ей 100 000 рублей.

Деньги почти тотчас были доставлены, но еще через несколько дней выдавший их барон Черкасов взмолился всю сумму вернуть, ибо казна была совершенно пуста, а императрица зачем–то требовала от него еще сто тысяч.

Екатерина деньги отдала, хотя крайне нуждалась, ибо долги ее были огромны, а в кошельке не было ни гроша.

Потом она узнала, что эти сто тысяч передали ее мужу Петру Федоровичу, ибо других в государственной казне не оказалось. А он со скандалом требовал обещанного и, пока не получил, не успокоился.

Екатерине показали сына лишь на сороковой день после рождения, но тут же унесли в покои бабки.

До матери доходили слухи, что бабка прибегает на каждый крик младенца и буквально душит его своими заботами.

Павел лежал в жарко натопленной комнате, укутанный во фланелевые пеленки. Его колыбелька была обита мехом чернобурых лисиц, а покрыт он был двумя одеялами: стеганым на вате, атласным, и розового бархата, подбитым мехом все тех же чернобурых лисиц.

Из–за этого потом Павел постоянно простужался и болел. Но об этом рассказывали позже.

Возвратившись домой, Миша долго не мог уснуть, вспоминалось ему все, что довелось увидеть сегодня, и над многим задумался он, не постигая, как ни старался, главного: как случилось, что не уравнял бог людей, а одним, избранным, дал власть, почести и богатства, другим — места подле сих избранников его, третьим же — не дал ничего.