Елена Съянова - Гнездо орла

Ева старалась пореже попадаться на глаза счастливым. Особенно почему-то робела она перед фрау Лей. Но пятого, вечером, именно Маргарита постучалась к ней в спальню, где Ева по-прежнему сидела полураздетая, уныло глядя на молчащий телефон.

Услышав голос Маргариты, Ева заметалась по комнате, засовывая куда попало разбросанные вещи; потом, сообразив, что держит фрау Лей за дверью, покраснела и бросилась открывать.

Маргарита зашла спросить, сколько завтра ожидается гостей, но еще не договорив фразы, по лицу Евы поняла, что допустила невольную бестактность. Она присела у стоящей возле столика Евы и предложила:

— Если не будет столпотворения, то можно всем собраться в «Чайном домике» — он, по-моему, нам подойдет?

Ева испуганно кивнула: «Чайный домик» считался неприкосновенным без хозяина; Гитлер обычно сам сопровождал туда гостей, Виндзоров к примеру. К тому же не все работы там были окончены и… и как поглядит на такую вольность грозный рейхсляйтер Борман?!

Все это Маргарита прочла в глазах Евы и отвечала так:

— Вот рейхсляйтера Бормана мы завтра сюда и вызовем. Пусть приедет и все устроит для вас.

Ева слегка побледнела. Про себя она задохнулась от восторга: если Борман приедет сюда… для нее, то прислуга сразу поубавит спеси.

После визита Маргариты Ева почувствовала себя намного бодрей. Она даже приняла снотворное, чтобы не провести еще одну бессонную ночь и завтра выглядеть получше.

Маргарита же вышла с тяжелым чувством. Ева была ей симпатична. Но неугомонная Юнити последнее время все сильней наседала на подругу с вопросами об «этой Браун», и Грета чувствовала большую неловкость от подобной ситуации, виновником которой был, по ее мнению, Адольф. Впрочем, она старалась поменьше судить кого-либо и вообще пореже задумываться.

Это начало декабря оказалось совершенно неповторимым в ее жизни: Роберт был с нею постоянно, все двадцать четыре часа! Она даже не сразу к этому привыкла и первые дни часто заходила в спальню, чтобы удостовериться, что он здесь. Поначалу с ним в Бергхоф прибыла целая команда врачей, но он постепенно всех их выжил, согласившись на присутствие лишь Брандта с ассистентом, а четвертого и Брандт улетел, взяв с Лея слово, что еще неделю тот будет соблюдать постельный режим. Из докторов в Бергхофе оставался только личный врач Гесса, строгий и педантичный Людвиг Шмитт, перед которым Лей разыгрывал примерного пациента. Маргарита же, заходя в спальню, никогда не знала, что она там в этот момент застанет. Пятого вечером, например, там был сто тридцать третий год до нашей эры и готовилось злодейское убийство Тиберия Гракха.

Роберт в белой тоге из простыни изображал римский Сенат; Анхен — народного трибуна Тиберия, а Генрих — безмолвный, безземельный римский народ, которому великий республиканец хотел раздать собственность в виде общественных пахотных земель, захваченных богачами.

— Давай я побуду народом, — шепнула Роберту Маргарита. — Дай Генриху роль.

— Он будет Гаем… через пять минут, не беспокойся, — также шепотом отвечал Лей.

Грета потихоньку вышла. Она уже давно оценила в Роберте отца и ни разу не разочаровалась. (Только все время приходилось помнить, что детей у него шестеро.)

Перед сном она зашла к Эльзе посоветоваться, как сообщить Рудольфу о вызове в Бергхоф Бормана.

— Просто поставить перед фактом, — отвечала та. — Хочешь, я это сделаю?

— Нет, — сказала Грета. — Последнее время все равно, что бы я ни делала, Рудольфу не нравится. Так что уж одно к одному.

О вызове Бормана Гесс узнал все-таки от жены. Он отнесся равнодушно:

— Я думал, Борман вас всех раздражает, — только и заметил он Эльзе.

— Жаль Еву, — кратко пояснила она.

— Поступайте как знаете.

Эльза понимала, что Рудольф просто устал. Взятая после рождения сына пауза выбила его из привычного ритма, точно вытолкнула из несущегося ревущего состава на тихую насыпь и вдавила в беззвучный песок.

Отдыха не получалось. Выходили лишь бездействие, апатия и скука, которую Эльза все чаще примечала в глазах мужа. Если бы Буц был постарше, отец мог бы играть с ним, как это делал Роберт со своими детьми… Если бы она сама была сейчас в другом физическом состоянии, он мог бы быть с ней… Но что ему теперь оставалось? В сущности, ни сына, ни близости с женою, ни сестры, с которой у него разладились отношения, ни друга, занятого своею семьей, — никого, кроме самого себя, здесь у него не было, но этот «он сам» был уже не та компания, в которой можно было отдохнуть. Этот «он сам» сделался ему невыносимо скучен.

Невольно сравнивая здесь, на отдыхе, поведение двух мужчин, Эльза с грустью отмечала, как потускнела, съежилась с годами личность ее мужа, как прочно маска «тени фюрера» пристала к его собственной, прежде неповторимой и выразительной физиономии. Может быть, поэтому он так и цепляется за своих астрологов и всю эту «чушь» (выражение Гитлера), что это была теперь последняя область, куда Адольф еще не делал попыток вторгнуться. И может быть, понимая это, насмешник Роберт ни разу не высмеял ни одну из подобных «странностей» Рудольфа.

Роберт же здесь, в Бергхофе, Эльзе определенно нравился. Иногда она думала, что именно таким он был до мировой войны: дружелюбным и внимательным человеком, с которым всем легко — от охранников до трехнедельного Буца, который у него на руках ни разу не пискнул, хотя у других вопил на все голоса. Маргарита, однако, все эти приятные перемены объясняла тем, что Брандт не напрасно продержал своего пациента десять дней на снотворных, и Роберт просто выспался.

— Сколько он еще станет вести нормальный образ жизни, столько и будет сам нормальным человеком, — сказала она.

Но Эльза чувствовала, что Грета слишком хочет в это верить, а значит… верит не до конца. Только ей одной Грета призналась, что впервые в жизни совершила нечто ужасное в отношении любимого и что теперь ни она сама, ни господь бог этого не смогут простить.

— Я сознательно причинила ему боль, — сказала она. — И если я такое сделала, то… — Она не закончила и расплакалась.

Чуть позже Эльза узнала, что произошло: Грета объяснила ей, как разбудила Роберта, уколов ему ладонь партийным значком.

— А потом у него началось это заражение… Только не возражай, не говори… — попросила она. — Я знаю, что не от этого… Но я знаю и то, что сделала я.

Возразить, утешить Эльза и не сумела бы: на нее, саму любящую, повеяло холодком, как будто в душе Греты растворилась потайная дверь, о которой та, быть может, и сама не ведала.

Вызов в Бергхоф Мартина Бормана отнюдь не был такой простой вещью, как это представлялось на женский взгляд, и положение его было уже не тем, что в прежние годы, когда его временем могла распоряжаться жена или сестра Гесса. Мартин Борман сделался теперь ежечасно нужен перегруженному, неорганизованному Адольфу, и Гесс это знал как никто другой. Поэтому он сам позвонил Гитлеру и спросил, не отпустит ли тот Бормана в Бергхоф помочь провести торжество в Кельштейне. Он сразу почувствовал, как Адольф на том конце провода весь размяк от удовольствия: