Елена Съянова - Гнездо орла

Злополучные стенограммы заседания Финансовой комиссии от 24 ноября чрезвычайно интересовали Бормана, и он прямо обратился к Гессу с вопросом: когда тот передаст их фюреру?

Внимательно перечитав речь Лея, Гесс догадался, что Роберт как раз и рассчитал так, чтобы все им сказанное попало прямиком к Гитлеру, без купюр, однако «гуманные» опасения Геринга тоже были понятны. Очень уж резок был Лей, просто оскорбительно резок! Ну как, к примеру, мог отнестись Гитлер к такой фразе? «Будущий окончательный отказ руководства страны от субсидирования фундаментальной науки — это демонстрация окончательной тупости руководства страны по отношению к ее будущему». Дальше следовал вывод: разогнать сотню псевдонаучных институтов (по изучению расы, например), а освободившиеся средства передать мальчишке Вернеру Брауну, на космические проекты, а также биологам, математикам и проч. Если же этого не сделать, то… «Всего через полтора-два десятилетия гордый ариец уподобится обескровленному стайеру с вывихнутыми конечностями, которому уже никогда не угнаться за уходящими вперед здоровыми конкурентами из низших рас». Лей говорил с высокой температурой, оттого такая чрезмерная образность, однако смысл от этого не меняется и тон бьет по самолюбию. И уж совсем недопустимо окончание речи. Лей предложил пригласить для перестройки главных городов Германии скандального Ле Карбюзье — «архитектора без диплома» — того самого, что собирался снести весь исторический центр Парижа, а затем разругался сначала со Сталиным, потом с Муссолини.

«Солнце, зелень и пространство» — безусловно, достойный принцип для немецких городов… Но Лею хорошо известно, с какой острой смесью раздражения и зависти относится к экспериментатору один-единственный человек в рейхе, однажды признавшийся, что скандалист Карбюзье воплощает его собственные «несбывшиеся устремленья». К чему этот удар по самолюбию Адольфа?

«Или он и впрямь уже плохо соображал», — размышлял Гесс, вновь и вновь перечитывая стенограммы.

А Борман не поленился снова позвонить с тем же вопросом.

— Я передам документы фюреру, когда сочту нужным, — резко отвечал Гесс.

«Неужели сам доложит? — мелькнуло у него. — Или все же поостережется его, Гесса, раздраженья?»

Но Гитлер ничего ему не сказал, и Рудольф понял, что Борман не докладывал, пока во всяком случае. С самим Леем говорить сейчас было невозможно: того постоянно накачивали снотворным. Оставалась Маргарита. Вот кто по-настоящему разбирался во всех хитросплетениях души и мыслей Роберта Лея!

И он позвонил ей в Бергхоф. (Да и пора уж было.)

Рудольф попросил Геринга лично проследить за тем, чтобы сотрудники его института перекрыли все возможные «прослушки» во время его разговора с сестрой. (Под видом «Института имени Германа Геринга» рейхсмаршал организовал «партизанскую» службу прослушивания телефонных разговоров в пику аналогичной службе Гиммлера.)

Рудольф спокойно, почти мимоходом, сообщил Маргарите, что Роберт заболел гриппом и ей к нему ехать не нужно, тем более с детьми, и что он сам скоро приедет. Затем коротко пересказал его речь на Комиссии и прямо задал интересующий его вопрос. Грета долго молчала. Лишь через минуту он услышал следующее:

— Руди, ты так и не научился мне лгать. Никакой у него не грипп, а что-то с правой ладонью… Я догадалась, еще когда он уезжал из Бергхофа. Но если ты говоришь, что он скоро вернется, то, наверное, обошлось?.. Все же не поступай так со мной больше. Я ведь все равно чувствую… Я сегодня ночью чуть с ума не сошла. Теперь… я тебе отвечу. Я думаю, это только начало. Он просто пошел ва-банк, как человек, который понимает, что едва ли добьется цели, и хочет, чтобы ему помогли ее… не добиться. Печально, но другого объяснения я не нахожу. Хорошо бы, конечно, ошибиться. Я ответила тебе?

— Да, вполне. Прости, — Гесс помедлил, подбирая слова. — Я больше думал, как удержать тебя в фатерланде, чем… о чем-то другом. Оттого не позвонил раньше. Еще раз извини.

«…Неужели Эльза так же видит меня насквозь?!» — ужаснулся Рудольф, положив трубку. И сердце у него заныло от жалости к жене и сестре.

Он улетел в Бергхоф через два дня, с «багажом» в виде Роберта Лея, которого врачи по-прежнему держали на снотворных, как будто опасались, что тот, по выражению Керстена, снова «вскочит и убежит».

На аэродром проводить их приехали Адольф с Юнити, державшейся победоносно-независимо. Гесс не сразу обратил внимание на то, что она крутила в руках и характерным жестом похлопывала по правой ладони. Тонкий хлыст из носорожьей кожи, точно такой же, с каким обычно расхаживал повсюду Юлиус Штрайхер. И она продолжала им похлопывать уже в самолете, куда вошла вслед за Гитлером на несколько минут обменяться последними фразами на прощанье. Гитлер передал Гессу футляр с браслетом и еще два, с сережками и часами, для Евы, у которой 6 декабря был день рождения (не вымышленный — настоящий).

— Сам приехать не смогу, — пояснил Адольф. — Вот передай ей, поздравь. Я ей позвоню.

В это время Юнити присела возле закутанного в меховые одеяла Роберта и, отыскав его губы, поцеловала долгим поцелуем. Гитлер сделал вид, что не видит, но на скулах вспыхнули два неровных красных пятна.

Гесс из окошка самолета видел, как они оба, стоя у машины, помахали ему, и Гитлер что-то отрывисто сказал Юнити, после чего сел в машину, однако дверцу не захлопнул; Юнити же продолжала невозмутимо махать хлыстиком. «Прямо-таки семейная сцена», — усмехнулся про себя Рудольф.

Все это его сейчас мало трогало. Он думал об Эльзе, о крохотном Буце… И было светло на душе. Светом был залит и просторный салон, создавая ощущение полета в открытом и вольном пространстве. Впереди был месяц с женой и сыном — небывалый срок, да еще по нынешней ситуации, однако Рудольф не собирался его сокращать. Бергхоф был теперь пуст и, наверное, еще более светел от присутствия там трех славных птенцов — первый (и последний) случай в истории «орлиного гнезда».

6 декабря Еве Браун исполнялось двадцать пять лет. Ни родителей, ни подруг, ни даже сестер она не ожидала увидеть в этот день, поскольку никого из них не пригласили. Пятого, с утра, она сидела возле телефона, сидела так целый день и ждала, ждала…

Бергхоф жил между тем необычной жизнью, совершенно непохожей на прежнюю — ровную, пустую и до одичалости одинокую, к которой она уже начинала привыкать в долгое, по триста дней в году, отсутствие Адольфа. К тому же теперь она боялась помешать двум счастливым семейным парам, к которым прислуга относилась с таким почтительным вниманием — не то, что к ней. Да и в самом деле, кто она такая? А никто! Что делает здесь? Ждет.

«Поглядим еще, чего ты дождешься, сидя тут», — постоянно читала она в холодных глазах горничных, между собой называвших ее «Е. Б.».