Виктор Точинов - Молитва Каина

Наконец речь завершилась, офицер наладился слезать с бочонка.

Он выжидал этого момента, подобравшись так близко, насколько позволили драгуны. Громко обратился поверх голов, назвал имя, чин, место службы, – настоящее, Экспедицию.

Ротмистр в разговор вступил, не смог отказать: люди из карантина не всегда отправляются в чумной барак, а врагов себе наживать в Тайной экспедиции кому ж захочется? Но откликнулся неохотно, с небрежением, и ответ его кольнул, как иглой в сердце:

– Вологодского д'агунского полка секунд-'отмистр Ка'ин.

Каин?

Сообразил быстро: Карин, конечно же, есть такой дворянский род, Карины, семейств несколько, под Симбирском у них имения, и еще дальше, под Уфой, недавно пожалованные. Но в первый миг показалось, что как-то ротмистр узнал его прозвище, мало кому известное, – и строит издевки.

Он коротко объяснил ротмистру, что надлежит сделать: сообщить все то, что он сейчас сказал, лично обер-секретарю Шешковскому, и растолковать, куда угодил его подчиненный. О возможном вознаграждении даже речи не завел: Степану Ивановичу услугу оказать и без того дорогого стоит.

Ротмистр повел себя странно: выслушал, ни слова в ответ не произнес, слез с бочонка и пошагал в строну Путевого дворца, – нового, каменного.

Он пытался что-то крикнуть вслед, но тот не обернулся, а драгуны уже наседали, командовали, дворян повели к старому и ветхому дворцу, а всех прочих – куда-то вдаль, мимо болотца, называвшегося некогда Кикерейскино. Он сделал жест Ивану, уводимому с остальными: крепись, мол, казак, атаманом будешь. И отвернулся, он не хотел смотреть в ту сторону.

К экипажам никого не пустили и вещи взять не дозволили, – не велено, мол. Кто с чем был, так и пошли.

Компания для вынужденного сорокадневного общения подобралась небольшая. Он сам, семейство помещиков Боровиных: отец, мать и дочь, девица на выданье. Да еще некий Савелий Иванович Колокольцев, чиновник двенадцатого класса.

Помещение, соответственно, им тоже предоставили невеликое, вернее, два смежных помещения, в видах соблюдения приличий и раздельного проживания мужского и женского полу: двери в двух комнатенках выходили в коридор, и имелась третья, комнатенки соединявшая. Имелась очень давно, а затем куда-то подевалась, и даже занавесить опустевший проем никто не озаботился. Так что приличия соблюдать удалось бы лишь при обоюдном к тому стремлении обитателей и обитательниц карантина.

Оба окна были спешно заколочены доской-горбылем, неплотно, свет сочился в щели, кое-как освещая апартаменты. Одну из внешних дверей тоже наглухо заколотили, а над второй сейчас трудились плотники, прорезая окошко на манер тюремного.

Плотники заразы опасались не меньше драгун и загнали от греха всех, и мужчин, и женщин, на «женскую» половину. Здесь оказалась кровать, лишь одна, ветхая, но преизрядных размеров, с балдахином. И на ней лежал даже матрац, набитый конским волосом, но постельное белье отсутствовало.

Но все же по беде мамаша с дочерью могли спать вдвоем, мужчинам же повезло меньше – в их комнате стоял лишь топчан, ничем не прикрытый – голые доски. Хотите, делите его на троих и спите по очереди, хотите – на полу ночуйте, разница небольшая. Более ничего в карантинном помещении не имелось, вообще ничего. Видно было, что оборудовали его наспех, спешно исполняя приказ, и заботились лишь о том, чтобы подвергнутые карантину не начали разбегаться…

На вопросы, будет ли предоставлена другая обстановка, хотя бы самая необходимая, ну хотя бы кадушка с крышкой для справления естественных потребностей, – ни плотники, ни охранявшие их драгуны отвечать не желали. Возможно, сами не знали.

Велит, дескать, начальство выдать кадушку, – выдадим, нам не жалко. Не велит – на пол ходить будете. А покамест не приближайтесь-ка особо, а то неровен час…

Кадушка с крышкой вскоре у них появилась, ее отгородили занавесью из рогожки. Появился тюфяк – паршивый, соломенный – для топчана, и еще два таких же для спанья на полу, и три попонки. Потом доставили пять табуретов, неказистых, но сидеть можно. И бадью с питьевой водой, к ней был приделан ковшик на цепочке.

После появления бадьи дверь заперли, дальнейшее общение продолжалось через тюремную отдушину.

К вечеру обещали свечи, по смене постельного белья и два таза для умывания. Даже посулили горячей воды раз в два дня, чтоб мылись, не вшивели.

Жизнь налаживалась… Но сорок дней?! Безвылазно?! Именно так. Если повезет. А если нет, то чумной барак где-то недалече…

Колокольцев – лет за плечами он имел немного, а ума еще меньше – никак не желал принять внезапно приключившееся изменение в судьбе. За час извел всех жалобами на то, что к завтрашнему полудню непременно должен быть в присутствии, ну вот всенепременнейше, ну вот хоть кровь из носу… Столоначальника своего он боялся больше, чем совокупно чумы, холеры и всех прочих известных докторам болезней.

Помещик Боровин – мужчина крупный, грузный, в годах, – взгромоздился на табурет, сидел безмолвно, покачиваясь взад-вперед, будто маятник. Табурет скрипел, но пока держался. Выглядел помещик безмерно, до немоты, ошарашенным. Ничем и никем он не интересовался.

Супруга его, Алевтина Петровна, сходствуя с мужем корпулентной фигурой, в общении являла ему противоположность: не медля познакомилась с обоими мужчинами, охотно говорила о себе и семействе и тут же стала пытаться создать некое подобие уюта, невзирая на всю скудость имевшихся к тому средств.

Она же предложила – и получила согласие двумя мужскими голосами при одном воздержавшемся – поделить апартаменты следующим образом: та комната, что с топчаном, пусть будет общей, а к себе дамы будут удаляться на ночь. Ибо жить там невозможно – они и сами видели, что мимо кровати только бочком, по стеночке, протиснуться можно…

Дочь Боровиных, Мария, была то, что французы называют charmant lutin, очаровательный бесенок. Стройненькая, фигурой не в отца и не в мать удалась. Не красавица, далеко не красавица, но пикантна весьма, глазки ох и озорные… Если переодеть ее из нелепого деревенского платьица, да прическу по столичной моде, да бриллиантики в ушки, так на балу сидеть в уголке не будет: кавалеры такими, живенькими, куда как интересуются… Пока же она сидела как раз в уголке, но не в прострации, подобно родителю, а с большим интересом поглядывала на чиновников, оказавшихся их нечаянными соседями.

Никто из четверых опасности не представлял – ни для Каина, ни для его бесценного бумажника. Сделав сей вывод, он немедленно потерял большую часть интереса к четверым случайных сожителям.

И вернулся к своим мыслям… Размышлял о ротмистре Карине и непонятном его поведении. Ужели драгунский офицерик шутки вздумал шутить с Тайной экспедицией? Может, зуб имеет на Шешковского?