Виктор Точинов - Молитва Каина

Рано утром случилось. Один он на возу к болоту приехал, так уж вышло, обычно-то пять-шесть повозок разом… А тут один. Разгружали и все в прорву сыпали кандальники, их поутру пригоняли, но чутком позже, подождать пришлось.

Ну он и слез с воза, поразмяться. И голос услыхал, жалобный такой, словно помощи кто кличет… Он туда, сквозь рогоз продрался, увидел, – и сомлел. Там вода начиналась уже, а из воды рука торчит, к нему тянется. Тонкая рука, небольшая, не мужицкая и не бабья, – или ребенка, или девицы молодых лет… Одна лишь рука, ничего более, словно глыбь кого-то уже с головой засосала, а он все вверх из последних сил стремится…

И зовет на помощь, а каким манером, не понять, не должон звук с под воды доходить, пузыри разве что булькающие… Ан доходит. Без слов, только голос, но жалобный-жалобный, и понятно, что помощи просит.

Но чухонец не поддался соблазну, знал нехорошее давно про те места… Думал, байки пустые, а тут вона как… Повернулся, и дай Бог ноги. На сухое вылез, на воз взгромоздился, не на козлы, на самый верх, да и просидел так, пока кандальники не притопали.

За рассказом развиднелось, потом и солнышко взошло, пригрело. Названый Иван засобирался, а чухонец вздремнуть прилег, – ночью-то уснуть и не чаяли, зябко, к костерку жались, руки к углям тянули. А теперь потеплело.

Распрощались, названый Иван пошагал в ту сторону, где бараки, и порядочно отошел, но передумал и вернулся.

Неправильно получалось: никто не будет знать, где он сокрылся. Никто, кроме чухонца. А тот денег не раздобыл, может, и впрямь в бега ударится. Без сноровки долго ему не бегать, споймают быстро, и на съезжей все расскажет. И про Ивана Белоконя тоже, про того тут долго всех будут выспрашивать, и знающих, и не знающих. Не будет справедливо, если он из-за чухны в железа угодит.

Он подошел к погасшему кострищу, доставая гирьку. И справил все по справедливости. Теперь никто меж мортусов, при чумных бараках его искать не придумает…

Но в мортусы он все же не сподобился.

К другому делу приставили, совсем уж гиблому, пропащему: в самом бараке за чумными уход вести… То был прямой и верный путь в яму с известью, но он не стал отказываться, полагаясь на свою планиду.

Вот как оно случилось:

Барак пока пустовал, а второй и не достроен был, под крышу подвели, но даже стропилы еще с одного края не стояли. Не навезли покамест чумных, ни с карантинов, ни с прочих местностей. Но лекари уже наготове ждали.

Для них отдельная времянка из досок склочена была, худая, щелястая. Углом к бараку примкнула, вроде как флихель к господскому дому. Как позже оказалось, у них там зараз и околодок был, и житье, и канцелярия чумная, и аптеха, хотя какие там уж снадобья для чумных, одна видимость…

Внутрях сидел, с утра угощаясь водкой, один лишь человек, и оказался знакомцем: подфелшар Аверьяныч с околодка при Пулковской станции. Названый Иван не удивился, таким пропойцам самое тут место.

Подфелшар узнал, принял с радушием:

– Здоров, казак! Водочки откушаешь?

Кто ж не откушает, после зябкой-то ночи, близь болота проведенной?

Аверьяныч набулькал не щедро. Названый Иван еще в станционном околодке отметил: без компании пить подфелшар не любит, но лишней тороватостью привлечь собутыльников не спешит.

Выпивши, заговорили о деле, и Аверьяныч сразу огорчил: здесь в мортусы, казак, не попадешь, хоть видно по тебе, что нуждаешься… Он кивнул на одежку как бы Ивана, измаранную землей и кровью – и своей, и той, что из проломленной драгунской головы во все стороны полетела.

– Но не выгорит у тебя, казак, – сочувственно говорил подфелшар. – Здесь, в чумном гошпитале, по штату мортус числится один. И место занято, промешкал ты. У нас-то нет нужды по градам и по весям колесить да мертвецов отовсюду собирать… Барак вон он, ров за ним недалече, – арестанты вчерась за полдня выкопали. Подцепить помершего крюком, да ко рву стащить, да известью присыпать, – вот и вся докука. Да с карантину сюда раз в день занемогших сопроводить. Служба не хлопотная, на нее двоих много будет. И мортуса в ту службу уж наняли, да такого мортуса… Увидишь его, так не враз позабудешь…

Аверьяныч вздохнул, поскреб щеку. Брился он редко, страдая утренней дрожью рук и досадуя потратам на цирюльника, и лицом напоминал спину молодого, едва народившегося ежонка, – сивая щетина росла не густо, но пеньки ее толщину имели примечательную.

– А главную-то, казак, команду мортусов набирают по градоначальничей линии… Полиция, стало быть, на бирает. Вот туда, казак, и наведайся.

Последние слова Аверьяныч произнес глумливо, не иначе как решив свести близкое знакомство с граненой гирькой. Но быстро исправился, сказав, что есть при гошпитале иная ваканция, и едва ли охотники сыщутся, разве что силком кандальника сюда определят, да только кто его тут стеречь станет? А награда обещана та же, что мортусам. Вон там, у канцеляриста, пачечка чистых пашпортов лежит. – Аверьяныч кивнул на изрядный железный ящик, прикованный к стене двумя цепями.

Выглядел ящик солидно, но придумка с цепями была от честных людей и для добротных стен. А из здешних, дощатых, пробои выдернуть – плевое дело. Не стащить, правда, ящик в одиночку, но вдвоем управиться можно.

– Что за служба?

– Санитарная… Страждущих обихаживать в чумном бараке… Вот ты пойдешь?

Он поразмыслил и сказал:

– Пойду. Налей-ка вдругорядь.

Изумленный Аверьяныч налил аж до краев, вопреки своему обычаю. Но отговаривать не стал, напротив, изобрел вдруг множество резонов, представляющих намерение собеседника не столь безрассудным… Не иначе как опасался, что, не сыскав санитара, его самого отправят в барак, чумных страдальцев обихаживать.

– А кто за главного у вас тут будет?

– За главного ихсокобродие Коппель, Медицинской канцелярии надворный советник… Он согласно указу гошпиталем заведует. Но издаля заведует, тут, мню, и не объявится ни разу.

– Ну а кто ж тогда здесь, при бараках, за начальника?

– Дык у нас…

Аверьяныч не договорил, поскреб в сомнении свою ежовую щетину, и тут дверь открылась, зашли двое.

– …вот они за главных, вдвоем, Фридрих Альфре дыч да Генрих Альфредыч. Превеликих познаний меди кусы.

– Немчура? – уточнил он.

– Она и есть… Затирают нашего брата, русского лекаря, ходу не дают… Сидят по верхам, в канцеляриях-дехпартаментах, и токма своим протекцию делают…

Медикусов, кроме их прямого назначения, недурно было бы поставить на огороде, пугать ворон и прочую вредную птицу. Оба высоченные, тощие, ну натурально две ольховых стоеросины. И нарядились пугалами – плащи чуть не до пят, с башлыками, и не то провощенные, не то еще чем-то пропитанные. Башлыки наверх надеты, а под ними – личины скоморошьи, святочные: птичьи головы с длинными клювами, и вместо птичьих очей не просто дырки для глаз, а стекляшки круглые вставлены.