Борис Тумасов - Земля незнаемая

Глаза монаха цепкие, так и лезут Кузьме в душу. И что они там разглядывают?

Но вот учитель заговорил:

— Отрока твоего возьму я, смерд, хоть и переросток он. Жить он будет в моей келье, а ты же на прожитье съестного привозить ему должен. — И, снова уставив очи на Кузьму, спросил: — Как звать тя, отрок?

— Кузьмой кличут, — ответил за сына Савватеи.

— Ну проходи, Козьма, на своё место. Сидеть те рядом с Провом. — Рука монаха-учителя легла Кузьме на плечо. — Вишь детину, то и есть Пров. Будет отныне у меня вас два великовозрастных.

Нервничает Святополк. Накинув на плечи короткую меховую душегрейку, он то и дело подходит к печи, греет руки.

Тихо в хоромах, и только потрескивают берёзовые дрова да сечёт по слюдяному оконцу снежная пороша. С вечера разобралась метель. Она не утихла и к утру.

Поправив сползшую душегрейку, Святополк прошёлся к двери, снова воротился к печи.

С отъездом жены за рубеж к отцу туровский князь проводил время в одиночестве. Мрачные мысли одолевали Святослава. Не было веры ни князю Владимиру, ни братьям. Да откуда ей, вере той, взяться? С матерью разлучили в младенческой поре. Жена Ярополка, гречанка, покоится в далёком Херсонесе. Святополк не помнит матери, знает о ней лишь то, что звали её Юлией и была она родом из Византии.

Вырос в семье нелюбимым. И княженье ему Владимир выделил не от сердца. Отдать бы Новгород после Вышеслава ему, Святополку, ан нет. Ярославу достался…

И Святополк меряет ногами опочивальню, трёт ладонями виски. Теперь мысли его о жене. Он шепчет:

— Марыся, только ты, Марыся, добра мне жаждешь…

Святополк думает, что жена вернётся по весне, а это ещё не скоро, и он хмурится. Но разве мог Святополк не пустить её к отцу? Болеслав прислал гонца, просил дочь проведать его. Кто знает, может, настанет час и придётся просить помощи у ляшского короля?

И Святополк снова говорит сам себе:

— Только бы на великое княжение сесть, а там всю Русь возьму на себя, — Он озирается вокруг, словно боится, что кто-то услышит. В тёмных, глубоко посаженных глазах настороженность.

В соседней гриднице послышались голоса, шум. Князь испуганно вздрогнул. От страшной мысли лоб покрылся испариной.

«Уж не Владимировы ли люди заявились, убийцы, им посланные?»

Всю жизнь боялся этого Святополк, подозревал каждого. Особенно когда в Турове поселился. Крикнул, повернувшись к двери:

— Эй, гридни!

На зов князя вбежал стоявший на карауле воин. Святополк спросил:

— Чьи голоса я слышу?

Воин, положив руку на меч, ответил спокойно:

— То гридни из дозора воротились, спать укладываются.

Князь недовольно проворчал:

— Могли б шуметь поменее.

Спокойствие караульного воина передалось и Святополку. Он снова заходил по хоромине, потом, опомнившись, бросил воину:

— Почто стал, не надобен ты мне еси.

А у боярина Путши время бежало в сборах. Надоел боярину унылый Туров, но более всего опостылела старая жена. Путшу манил Вышгород. Оттуда до Киева рукой подать, ко всему на вышгородском подворье жила у него не одна весёлая молодка.

Боярин Путша хоть и принял в отроческие годы христианскую веру, но с Христовым ученьем по единожёнству не согласен. Иное дело языческие времена, имей сколько хочешь жён и наложниц. А ныне молодок и то тайно держи.

За утренней трапезой Путша, отворотив лик от жены, глодал жареную баранью ногу. У боярыни глаза заплаканные, из-под повойника выбилась прядка седых волос.

— И зиму-то дома не побыл. Может, останешься? — просит она, и голос у неё такой смиренный, тихий, ласковый.

Путша долго не удостаивает жену ответом, стучит костью об стол, потом, с шумом высосав мозги, цедит сквозь зубы:

— Вишь, развылась! — И, пыхтя, поднялся.

Вбежал Святополков отрок без шубейки, волос распатлан, а на ногах катанки стоптанные. Запыхавшись, видно бежал всю дорогу, выпалил:

— Князь велел прийти к нему.

— Почто взбалмошен, будто стая псов за тобой гналась?

Отрок шмыгнул покрасневшим на морозе носом и был таков. А Путша, напялив новую тёплую шубу и соболью шапку, важно зашагал в Святополковы хоромы. У самого крыльца его окликнул кто-то. Оглянулся — пресвитер Илларион. Прижал к стене, зашептал:

— В Киеве, боярин, непременно у князя Владимира побывай, скажи, князь Святополк жену свою и епископа зачем-то к Болеславу услал. Слышь?

— Слышу, отче. Непременно всё как есть князю Владимиру обскажу.

И заспешил в хоромы, чтоб, гляди, кто не узрел, что он с попом Илларионом шептался, да и не донёс Святополку. Через людную гридню прошёл в опочивальню. Святополк был один. Длинной железной палкой он ковырял горевшие в печи дрова. Путша спросил:

— Почто звать велел, князь?

В поклоне у Путши качнулся тяжёлый живот, а высокая шапка чуть не свалилась наземь.

Святополк присел на скамью, сказал:

— Слух до меня дошёл, что ты в Киев собрался?

— То не совсем так, князь. Перво-наперво в Вышгород.

Князь неизвестно почему кивнул согласно, потом, заглянув в бесцветные глаза боярина, спросил недоверчиво:

— А ответствуй, Путша, предан ли ты мне?

Боярин вздрогнул от неожиданности, мелькнула догадка: «Уж не дознался ли Святополк, что я про него Владимиру наговорил?» Ответил поспешно:

— Иль какое сомнение во мне держишь, князь? Пусть Перун меня сразит, коли я к тебе измену таю…

— Ну, добро, ежели так, — оборвал боярина Святополк, — Есть у меня к тебе наказ: в Киеве будешь, дознавайся, что тайно противу меня князь Владимир замышляет. А о чём проведаешь, меня осведомляй. Уразумел?

— Уразумел, князь, — снова отвесил поклон Путша.

— Ну, в таком разе иди. — И Святополк нагнулся, подкинул в огонь чурку.

Боярин, пятясь, толкнул задом дверь, опамятствовал, только очутившись в гридне. В углу на соломе спали два воина из княжьей дружины, один из них храпел с присвистом. У Святополковой опочивальни бодрствовал на карауле безусый гридин.

Застегнув шубу и нахлобучив шапку, Путша покинул княжьи хоромы.

Королю польскому хорошо ведомо недовольство Святополка князем Владимиром. При случае Болеслав разжигает корыстолюбивые стремления своего зятя.

Не единожды король заверял Святополка, что готов оказать ему помощь против киевского князя. О том и наказ епископу Рейнберну.

Рейнберн думает об этом, поспешая по дороге из Кракова на Туров. Путь не близок, почти в два десятка дней.

Епископ трусит верхом на муле вслед за установленным на полозья возком. Мул бежит рысцой, а Рейнберн трясётся в седле нахохлившись, чёрный капюшон сполз на глаза. Тёплая, подбитая мехом сутана подвязана в поясе верёвкой. Щёлкают бичи возниц, переговариваются ляхи. Три десятка рыцарей выделил Болеслав в охрану дочери. От русской границы к ляхам присоединился десяток дружинников туровского князя.