Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

— Я — Великий Чингачгук — Мудрый Змей!! — с присущей ему скромностью торжественно заявляет Пузырь, едва очухавшись после укола. В подтверждение своей заявочки он слюной размазывает по телу зеленую жидкость горизонтальными линиями и становится похож на того зеленого тигра из резины, которого, к ужасу мамаш, продавали в магазинах в нагрузку к розовому симпатяге — плюшевому крокодилу «Тотоше».

— А я — делавар! Я — делавар!! — верещит Капсюль, примыкая к Чингачгуку.

— И мы хо-хо, а не ху-ху! Мы тоже делавары! — солидаризируются его соседи по отсеку из шкафов, изображая красной мазью черепах повсюду, где мазь намазана.

— Улю-лю-лю-лю-лю-лю-у-у-у!!! — пронзительно визжит дружный хор последних могикан по Фенимору Куперу.

— Уху-ху-ху-ху-ху-ху-ху-у-у-у!!! — завывают, будто бы голодные вурдалаки, гуроны из другого отсека, изображая волчий вой по Майн Риду.

— Ехо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-о-о-о!!! — грозно отвечает из дальнего угла племя ирокезов молодецким кличем, который они слизали у викингов «Рыжего Эрика». А их боевая раскраска из зеленых и красных полос придает им сходство со светофорами. В общий хор вливаются боевые кличи команчей, сиу и других племен, неизвестных Фенимору Куперу и Майн Риду. Но до снятия скальпов дело не дошло: услышав завывания сразу всех индейских племен, бегут со всех сторон встревоженные чекисты и медики, а впереди всех — любопытные сантехники. По удивленным, возмущенным и встревоженным возгласам, которые издают они, понятно, что никто из них не читал Купера и Майн Рида.

— Шо вас — кипятком ошпарило??! — Это — сантехники.

— Что, с ума посходили??! — Это — медики.

— Какая муха вас укусила??! — Это — дезинсекция.

— Кончай бузу, гаденыши! — А это — чекисты.

Наконец-то приносят одежду. Но не нашу, на которой каждая пуговичка родная, а казенную, серую, приютскую, одинаковую! Пацаны разревелись… Ведь единственное, что связывало нас с той,прошлой жизнью, это одежда. А ведь тажизнь и была у нас единственной жизнью, в отличие от сегодняшней, о которой только и спросишь, как в еврейском анекдоте: «А разве это жизнь?» Ведь в тойжизни были у каждого из нас папа, мама, дом…

Да как не расплакаться, если отобрали ту одежду, где каждый стежок, пуговичка, тщательно заштопанная дырочка впитали тепло заботливых маминых рук, шивших и чинивших эту одежду! Где теперь ласковые мамины руки? Где ты мама, мамочка?!? С исчезновением нашей одежды оборвалась последняя ниточка, тянувшаяся из той, домашней жизни и исчезло последнее напоминание о том, что действительно была тажизнь, ставшая теперь нереальной, как позавчерашнее сновидение.

Чекисты и остальные зеваки, глазеющие на нас, как в зоопарке, небось, ожидали увидеть наши бурные восторги с восклицаниеми здравиц советскому народу и вождям, одарившим нас этой одеждой. Не понять советским ублюдкам неприязнь к этой казенной обновке. Конечно же, думают они, что это наша антисоветская испорченность. Все мы — не просто дети, а «классово чуждые», да еще и «социально опасные»! За это советские люди ненавидят нас, как и мы их. Знаем мы, что они о нас думают, но не знают они, что мы о них думаем! Ништяк, узнают… Недолго осталось гордиться ублюдкам «классовой ненавистью к врагам народа»!

А тут выныривает дама из комиссии наробраза. Клуха из золотого фонда советской педагогики. Вся — в ярких разукрасках, от волос до ногтей. Только одно в ней свое, природное: дура она натуральная! Была еще в детстве эта курица дура дурой и с тех пор хорошо сохранилась. Даже юмор не усекла в нескладухе Копчика:

— А у вас фигура, как фигура! А внутри вы просто ду… шевная тетка.

Приняв эти слова за комплимент, клуха старательно вытаращила на нас густо нарисованные глазенки, выразительные, как канцелярские кнопки. Театрально изобразив неистовый восторг на рыхловато оплывшей физиономии, засюсюкала слащаво, как реклама баночного повидла:

— Ой, прелестные костюмчики! Какие вы в них хорошенькие! Правда, мальчики, вам они понравились? А это — забота о вас партии и советского…

— Подавитесь вашим шмотьем говенным! — не выдерживает Дрын. — Вы нам законную одежду верните! Она наша!! Не имеете права… — подергиваясь от рыданий, Дрын швыряет свою новую курточку на грязный пол. Он же нервный… только мы знаем, какой он бывает.

— А ну, подбери и выстирай! — рявкает чекист.

— Сколь волчат ни корми — все в лес смотрят, — вздыхает пожилой сантехник.

— Да… колы б моим малЫм забесплатно таки кустюмы б давалы… — мечтательно говорит рабочий с пилой.

— Какая черная неблагодарность!! — надрывно, во всю мощь мелКодраматического таланта изрекает многозначительная дура от передовой советской педагогики, покачивая шестимесячной завивкой и поджимая узенький, как щель для монет, накрашенный ротик.

— А за что мы должны кого-то благодарить? — внешне спокойно интересуется Пузырь. Но я вижу: нервы у него, как струны, тронь — зазвенит! — За что благодарить-то? — повторяет Пузырь. — За то, что у нас забрали родителей, школу, свободу и выдали арестантскую форму?

Да-а… умеет сказать Пузырь. Аж завидки берут… Вот же — вся толпа заткнулась. И наробразиха язык прикусила и удалилась, гордо покачивая широкоформатными полушариями.

Да подавитесь вы своим шмотьем и заботами! Оставьте нас голышом и не кормите! Только пап и мам верните! Пусть они о нас заботятся! Вот они-то — наши, а не вы — совнарод — мордва, чуваши! Подумал я так, но не сказал. Лучше всего языком владеет тот, кто держит его за зубами. И все промолчали. Понимают: слово не воробей, промолчишь — и не вылетит. Только зыркнул Дрын на чекиста так ласково, что чекист отступил от него на пару шагов: «…а что там на уме у этого длинного гаденыша?.. вдруг — укусит?! Вот же — и двенадцати нет, а сразу видно: зверь, лютый враг народа… социально опасный! Расстреливать бы таких — без мороки!»

А Капсюль дрыновскую курточку поднимает, споласкивает под краном и, демонстративно подпрыгнув, на Дрына вешает, как на вешалку.

— Пусть, — говорит Капсюль, — наверху повисит, подсохнет… там ветерок… погода получше! Все улыбаются. И Дрын — тоже. Единственный пацан, которого Дрын любит, даже слушается, — певучий, неунывающий коротышка Капсюль. Давнишняя у них дружба…

А когда оделись все, то ахнули, потому что стали мы в этой одежде такие одинаковые, что не только друг друга, а самих себя узнавать перестали. До чего же убивает индивидуальность одинаковая одежда! Мы совсем как насекомые… даже страшно! Страшно терять индивидуальность!!

А в спальной ожидает нас еще одна горькая потеря: исчезли матрацы и все то, что там было заначено. Навсегда исчез наш общий любимец — «Граф Монте-Кристо»! Мелкие, дорогие пацанячьему сердцу предметы исчезли вместе с нашей одеждой, а то, что было покрупнее, — с матрацами… Остались мы в одинаковых оболочках, без индивидуальных вещичек! — мураши мурашами!..