Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

И когда из такого ярко-синего ликующе радостного дня, с осенней горчинкой, входишь в душный и темный Новосибирский вокзал, наполненный вонью дезинфекций, дезинсекций и немытых промежностей, то кажется, что попадаешь в логово зловонного звероящера.

В полумраке кассового зала, подобно чудовищной рептилии, угрюмо рычит громадная очередь, распространяя вокруг душные миазмы хронически засоренных кишечников. Нервно потеющий организм очереди, свернувшийся в причудливые извилины, самым болезненно раздраженным концом намертво прилепился к окошечку билетной кассы. Сжимаясь и расслабляясь, очередь периодически изрыгает из удушливых объятий тщательно пережеванных, растерянно счастливых людей, еще не верящих в то, что в руках у них билеты на поезд…

— «Знаю я одно прелестное местечко…» — напевает Валет и загадочно поясняет: — есть тут подоконничек, о котором сказал Ларошфуко: «Госпожа История любит, когда нужный человек и в нужное время оказывается в нужном месте…»

Зловонная очередь заключает нас в душно-тугие объятия. Используя для продвижения естественные пульсации очереди, сантиметр за сантиметром, пробираемся к окошечку кассы. От волнения я потею, одежда противно липнет. Спина мокрая, а в пересохшем рту, как в пустыне Гоби: сухо до шершавости. Сзади меня подпирает жесткий живот Валета. Это исключает перспективу слинять под предлогом посещения туалета. А удрать-то хочется, и нестерпимо: боюсь! Страшно думать о том, что я должен сейчас сделать. Но оскандалиться перед Валетом — страшнее! Сам вчера я, дундук, напросился…

Чем ближе к окошечку, тем меньше мыслей в соображалке. И вот в опустевшей от мандража тыковке жалобно трепыхнулась последняя, по дурости там застрявшая фразочка, которую утром бездумно напевал Валет:

У окошечка на уровне моего роста самое место вспоминать про аромат. Лучше не дышать: все равно — кислород на нуле…

Я задерживаю дыхание, как под водой, мандраж проходит, и первая умная мысль приходит: не мне, а Валету надо мандражить… а мое дело — телячье: обосрался и стой! — меньше мыслей — больше навоза… И стою я, прислушиваясь к таинственным урчаниям во чревах человеческих, меж которыми мой кумпол зажат. А время, как липкая резина, тянется. Вдруг — коленом толчок и Валета шепоток:

— Фря, рядом!.. под подоконник ныряй… раскоцаешь дурку — до донышка шмонай!

И вся наколка. Дальше — «думай сам»! Так называется рубрика в «Пионерской правде». Выглядываю из-под широкого подоконника кассы: вблизи окошечка зажатая в судорогах очереди, раздраженно отталкиваясь могучими бедрами, отстаивает свое законное место в очереди, чтобы не выдавили, крепкая тетка непреклонного возраста. Все в одежде непреклонной тетки так и кричит: «Что с того, что плохо я одета, а у меня и дома ничего нет!»

Благодаря урокам Валета я знаю, что у таких — упитанных, но демонстративно бедно одетых, с наглыми мордасами, — в заначках полным-полно денежных купюр. Так декоративно бедно одеваются зажиточные совлюди, которые скрывают истинные доходы. А скрывать их непросто, потому что от бдительных «доброжелателей» скрыть один достаток трудней, чем много недостатков!

Говорят, все женщины хороши, но!.. на разных расстояниях. От такой тетки хорошо быть подальше. Бойцовская тетка самой злющей породы! Ежовая маруха! О таких и написали заповедь в Библии: «Не пожелай жену ближнему своему!» Такая жена не только ближнего, а и дальнего в зубной порошок сотрет! Хотя и потрепана тетка очередью, но до краев наполнена скандальной энергией: маленький лобик зло нахмурен, узенькие губы решительно сжаты, а крупные жилистые руки бдительно прижимают к выпуклому от хорошего питания животу добротный кожаный ридикюль. Длинный, крепкий ремешок ридика надет на руку и обернут вокруг запястья. Неужто опасается, что ее ридик на хапок вертанут?! Чтобы не открывать драгоценный ридик в толчее у кассы, фря заранее зажала грони в сильном крупновеснушчатом кулаке.

Сразу видать: баба — тертый калач! Опытная, осторожная, настырная, скандальная и подозрительная сверх всякой разумной меры. И не кем-то она проученная и наученная, а от природы одарена бдительностью и подозрительностью, как пограничник Карацупа. И неспроста она так дорожит ридикюлем! — ишь как крепко его обнимает! А как я, да еще и из-под этого подоконника, буду шмонать этот ридик?! Еще и «до донышка»?! На фиг Валет загнал меня сюда, под этот дурацкий подоконник?! Ладно, ему виднее… А фря уже у окошечка! Пахнет от нее кислым потом, а там, где центр фигуры, — ого! — не продохнешь! Ридик на подоконник поставила, одной рукой крепко его обняла, другую руку в окошечко просовывает…

— Оп-ля! — Валет нахально оттирает плечом и локтем опешившую тетку, смахивает с подоконника ридик, и, засунув в окошечко обе руки с какой-то лажевой ксивой, долго и нудно гоняет порожняк про станцию, которая, как оказалось, не на железной дороге, а на ведомственной узкоколейке!

А приходилось ли вам видеть ежовую маруху, стервенеющую «в борьбе за правое дело»? Видели вы одуревшую от злобы бабу, до озверения настоянную в атмосфере удушливой очереди, тогда, когда ее, страдалицу, какой-то пижон из гнилой интеллигенции, промежду прочим, оттер от заветного окошечка! Не-а! Не видели!! О такой сцене ярости и шекспирчики не ведали, корчась в неистовых творческих муках! Сыро в Датском королевстве для воспламенения столь высокоградусных чувств!

Отвод сделан — тики-так! — ридикюль качается под подоконником, так как фря этой рукой в подоконник вцепилась, а другой рукой, где деньги зажаты, — Валета по спине мутузит! Но для размаха места нет — тесно… старается, а никак не может Валета уязвить, как хочется! А тут еще хмырь позади Валета греет обстановочку — базлает матерно про нахальство гнилых интеллигентов, которые простой народ не уважают. И за модную курточку Валета тянет этот хмырь, пытаясь его из окошечка выдернуть! Ку-уда там! Места нет, чтобы дернуть, как надо, а Валет, как ржавый гвоздь, в окошке застрял! Хоть пополам его рви, не отцепится — ведь он меня тушует — спиной закрывает.

При таком раскладе, никто про ридик не думает, кроме меня. А я споко-ойненько шурую: расстегиваю замочек, достаю кошелечек… и, вспомнив наказ Валета «на донышке!», внедряюсь вглубь. Там — сверток аккуратный, плотный, гладкий, почти квадратный… что же это за пакет — про него ль сказал Валет?? Оп-ля! Привет! Там, где был, — его уж нет! Остальное — мура бабья — пусть лежит спокойненько… спокойненько… спокойненько… твержу про себя это слово, застегивая ридик. Тут живот Валета перестает давить на меня и я, как краб, бочком вдоль стенки, выбираюсь из-под подоконника, вспоминая наставления Валета: «Кончил дело — делай ноги, но не писяй кипятком, а задумчиво хиляй в даль голубую без резких телодвижений!»