Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

После того как прополоскали мы кишки мутной жидкостью с красивым названием компот, план был готов во всех деталях. Толяну — хазу обеспечить для поедания Рекса. У Толяна в бараках живет двоюродная сеструха — крановщица из кузнечного цеха. Отец у нее на фронте, мать в больнице, а две сестренки в Кушвинской слободе у бабки.

— Нинка — сила! Свой парень, будь спок!.. о-от… Баска девка вырви глаз! Кран у ей — ашш сто тонн! — хвастает Толян кузиной, и я представляю Нинку похожей на дюжего циклопа…

Колян визовский с Верхисетского завода. У него вся шпана визовская по корешам. Слесаря ему две заточки из арматуры замастырят. Заточка — это толстый прут железный с одной стороны заостренный. Универсальное оружие — шпагодубина. Что там шпага Д’артаньяна! Против лома нет приема, окромя другого лома! А в столярке Колян палки позырит, метра по два. Одну — для якрюка, другую — для собачьей психологии. А мне — дела по моим способностям: скоммуниздить сыромятный ремень и бельевые веревки, а из общаги списанный матрац увести и лесенку переносную изобрести. Серега мне поможет — отвод сделает. И не такие экспроприации вертели…

Однажды я и Серега, голодные и хищные, как две акулы, в поисках где бы что-то сожрать, влекомые призывным запахом колбасы, проникли с черного хода в оперный театр. И… заблудились в лабиринте темных коридоров. Так попали не в кладовку буфета, а на оперу «Кармен»! Зал был переполнен, как трамвай в час пик: кто-то сидел, остальные стояли. Мы замерли на минутку из любопытства и… весь спектакль торчали на верхотуре галерки, выше люстры, забыв даже про то, что есть хочется.

С трудом понимали: а что там, на сцене, происходит? Мешала смотреть огромная люстра, и, заглушая актеров, зрители военного времени дружно кашляли, как культпоход из тубдиспансера. Вскоре мы сами сообразили, что актеры не говорили, а, что-то красиво пели. Но экзотические костюмы, яркие страсти нас захватили и ошеломили! А больше всего нас потрясла музыка. Серега долго потом бормотал: «Ёп-перный театр… вот это — музычка! Во — дает! В душу так и прет! До самОй нутры достает!!!» Так в Серегином лексиконе прижилось новое красивое слово «тореадор».

— Ну, тореадоры, пять часов на сборы! — командует Серега после обеда. — Чтобы к восемнадцати ноль-ноль по Цельсию все было на мази! Сбор в общаге!

Контора по поеданию Рекса набирает обороты. Четыре ремеслушных организма выделяют воинственный адреналин и плотоядный желудочный сок. От такого эмоционального коктейля мы хмелеем, и Толян поет с надрывом:

Получив шинель, а у Толяна и в гардеробе блат, он со словами: «Кому — Нагасаки, а мне — в бараки… Нинку б застать!.. Покеда, тореры!» — исчезает за углом училища. Серега стоит на крыльце, руки в карманах, насвистывая арию тореадора, задумчиво смотрит в сторону бараков. До прихода Толяна в наших планах, рассчитанных на знаменитые уралмашевские БАРАКИ, пока что раздражающая непонятка…

Бараки — спутники всех великих строек. Уралмашевские бараки — зловещие создания самой героической, Первой пятилетки! Бараки — не просто временное жилье, это иной мир, фантастически кошмарный. Убожество, созданное в таких размерах, потрясает величием, как амеба размером с кита! Величие уралмашевских бараков можно постичь воображением, но невозможно увидеть, окинув их взглядом — так огромно пространство, заполненное унылой геометрией одинаково безобразных строений, чередующихся в зловещем ритме: барак — сортир — помойка — барак — барак — сортир — помойка — барак — барак — сортир — помойка — барак… и так далее до самого конца, который так же далек, как конец стихотворения про попа и его собаку. Одно и то же и так до самой бесконечности: меж двух бараков — сортир и помойка. Жуткая ритмичность гигантского скопища одинаково уродливых, похожих на овощехранилища, приземистых строений, плотно начиненных людьми, не просто давит, а вдрызг расплющивает самую заскорузлую психику!

Даже зима не в силах прикрыть барачное уродство белоснежной косметикой. Но зимой хотя бы исчезает зловоние помоек и сортиров вместе с изумрудными мухами, которые все лето украшают уныло-серый барачный быт. А в сортирах, заметенных сугробами, зияют зловещей чернотой пустые дверные проемы, потому что с приходом уральских морозов интерес к придворным сортирам у обитателей бараков вымерзает начисто, и наиболее предприимчивые рационально используют на дрова уже не нужные двери сортиров, резонно полагая, что едва ли найдется любитель острых ощущений, который морозной ночью проложит в сугробах тропу в сортирную темень, где в зловещем мраке из-под скрипящих, прогнивших стульчаков, готовых рухнуть, жутко торчат затвердевшие до алмазной твердости, острые сталагмиты дерьма, похожие на колья Дракулы. А от короткого летнего сортирного сезона на побеленной дощатой стенке остаются эротические рисунки и слова последнего визитера: «О, как морозно в ноябре, когда удобства во дворе!»…

По вечерам плотная тьма угрюмо густеет в окнах бараков. Электричество в бараках отключают регулярно и своевременно — с наступлением темноты. И в кромешной тьме за этими, с виду не жилыми окнами, в тесных комнатушках, одинаковых, как ячейки насекомых, булькает, варясь в своем горьком соку, густо-злобная, душно-обидная, беспросветная жизнь людей, озлобленных теснотой и нищетой. В каждой комнатушке на шестнадцати квадратных метрах — семья. А часто и две… Это определяется количеством помойных ведер у каждой двери темного, продуваемого насквозь холодного коридора, в конце которого свет виден не всегда.

А когда дневной свет просачивается и сюда, можно удивиться разнообразию дверей в коридоре. Дверь — вот лицо обитателей комнаты, эстетическое и финансовое! Во-первых, по содержанию приклеенных на дверях цветных картинок из довоенных журналов «Огонек». Во-вторых, по состоянию двери. Бывают двери оббитые хотя и драным, но войлоком. Тут живут буржуи недорезанные, скрывающие что-то от советской общественности.

На дверях, с претензией на респектабельность, бывают почтовые ящики. Тут живут люди политически зрелые, с чистыми попками, выписывающие для этого газету. В общественной уборной летом кто-то регулярно пачкал стенку. Бабы быстро вычислили, что это фифочка из шестнадцатой, потому что придя из уборной она мыла руки! Хотя и газету выписывала, шалава! Письма и повестки суют не в ящик, а в дверную щель, так надежнее.

Некоторые двери хранят неизгладимые следы сокрушительных штурмов на почве ревности. Значит, за этими дверями, говоря по-французски «шерше ля фам»! Страсти барачного быта, вскипая в тесных комнатушках, под напором фатальной тяги русской души к просторам, вырываются из-за дверей в темный и длинный, как канализационная труба, коридор. Гулянка или драка, которые неразрывны, зарождаясь в тесных комнатушках, по достижении соответствующего градуса, как вулканическая лава, извергаются в коридор — клоаку человеческих страстей. Отрыгнувшись сюда, они становятся общественным достоянием и, как смерч, засасывают в себя все новых активистов, пока не охватят весь барак и не перекинутся в соседний!