Михайло Старицкий - У пристани

Наконец Заславский сделал знак, жолнеры приостановили свою работу.

— Ну, говори, собака, отчего это слышался такой шум из вашего лагеря? — обратился Заславский к отцу Ивану.

Отец Иван молчал.

— Молчишь? А, ну так наденьте ему, панове, красные сапожки! — скомандовал Заславский.

Жолнеры бросили в сторону железные полосы и, захвативши острые тонкие ножи, стали подрезывать на коленях отца Ивана узкими полосами кожу и срывать ее до самой ступни...

Отец Иван забросил голову, губы его посинели, глаза потускнели... судорожный хрип вырвался из горла. Региментари заметили это.

— Облить водою шельму! — скомандовал Заславский.

Жолнеры остановили занятие и, взявши ведро с водою, окатили им отца Ивана.

— Что, будешь ты говорить, попе? — обратился к нему грозно Заславский.

Отец Иван молчал.

Среди панов послышались громкие проклятия.

— Бесчувственное быдло! — прошипел с презрением Корецкий. — Дворового пса можно скорей заставить почувствовать боль, чем это хамье... Этот, оказывается, еще упорнее Половьяна.

Жолнеры сняли отца Ивана со столба и потащили к дыбе. Вот привязали уже его руки.

— Начинай! — махнул рукой Заславский.

Жолнеры потянули за веревки, но в это время раздался голос Остророга:

— Остановитесь! Остановитесь! Допрашиваемый хочет говорить!

Действительно, отец Иван шевелил беззвучно губами. Рассчитавши, что паны уже достаточно пытали его, чтоб поверить правдивости его рассказа, а главное, не надеясь больше на свои силы, он решился наконец заговорить.

Пытку остановили; отца Ивана отвязали от дыбы. По двое жолнеров стали по сторонам его, поддерживая под мышки, так как ноги его не в состоянии были стоять.

— Говори же, пес! — прикрикнул на него Заславский.

— Я все скажу вам, вельможные милостивые паны, — заговорил с трудом отец Иван, останавливаясь на каждом слове, — вы догадались... к Хмельницкому прибыл сегодня Карабач-мурза и с ним сорок тысяч отборного татарского войска, а за ним спешит хан со всеми силами. Хмельницкий присягнул навеки платить ежегодно дань хану, а он обещал заступаться за козаков.

— Татары! Езус-Мария! Сорок тысяч! Но ведь они вместе с этим хлопством в пять раз превышают наши силы! — раздались полные ужаса возгласы среди панов.

— Вельможное панство, эти res adversae [22] Несчастье (лат). не должны, так сказать, приводить нас в смущение, — заговорил Остророг, — при Марафоне {48} 48 Марафон — селение в Греции, в 30 км северо-восточнее Афин. В 490 г. до н. э. здесь произошла битва, в которой греки нанесли поражение персам. десять тысяч греков сражались с двумя миллионами персов и одержали блестящую победу!

— Что нам до персов и до греков, пане региментарь!? — вскрикнул раздраженно Заславский. — Нам надо поскорее ударить на хлопов, чтоб не допустить их соединиться с ханом!

— Ударить, когда к ним уже присоединились сорок тысяч с Карабач-мурзой! Какое здесь может быть сраженье! Отступать, только отступать, — вспыхнул Конецпольский.

— Мы еще ослаблены теперь отказом князя Иеремии, — заметил угрюмо Корецкий, — наши жолнеры уходят к нему.

— О да! — вздохнул Остророг. — На козаков одно имя его наводит трепет, а в наших войсках порождает силу.

— Если шановные паны региментаре которым отчизна вручила свою судьбу, — ответил ядовито Заславский, поняв брошенный в его сторону упрек, — находят для себя единственное спасение в том, чтобы спрятаться за имя князя Иеремии, но почему же им не обратиться к князю с просьбой принять их под свою булаву?

— Никто об этом не помышляет, — ответил Остророг, — но concordia res parvae crescunt, discordia magnae dilabuntur [23] Согдасие незначительное увеличивает, несогласие силу уничтожает (лат.). . — А вот по этому-то самому изречению, — продолжал кипятиться Заславский, чувствуя сам беспредельную злобу на себя за то, что поссорился с Иеремией, — я просил бы панов региментарей не тратить времени на вспоминания школьной мудрости и сожаления об уплывшей воде, а лучше продолжать допрос. Схизмат лжет, желая испугать нас своими лживыми известиями, и, как я вижу, достигает своей цели! — бросил он выразительный взгляд в сторону Конецпольского и Остророга.

— Конечно, лжет, пся крев! — раздалось то там, то сям среди слегка ободрившихся при этой мысли панов. — Сколько сражений было проиграно через их подлое коварство! На дыбу его, на дыбу схизмата! — закричали все кругом.

Конецпольский сидел молча, пощипывая свой ус и нервно покачивая ногой.

— Однако дальнейшая пытка, как показывает нам часто история, может заставить дать и ложные показания, — заметил сдержанно Остророг.

Но Заславский перебил его:

— От правды во лжи спасения не ищут! А вот посмотрим, что скажет пес, когда ему косточки разомнут. Гей, начинайте!

Жолнеры подхватили отца Ивана и снова привязали его к дыбе.

— Ну, говори, собака, лжешь или нет? Помни, что если ты солгал, то живым не выйдешь отсюда! — крикнул еще раз Заславский.

— Я сказал правду, — ответил твердо отец Иван, — и не изменю в своем показании ни единого слова.

— А вот посмотрим! — заревел Заславский.

Жолнеры налегли на веревки. Кости хрустнули... началась невыносимая, бесчеловечная пытка...

Когда отец Иван пришел в себя, первая мысль, которая пришла ему в голову, была та, что он очнулся уже по ту сторону жизни. Однако невыносимая боль во всем теле и в ногах, давшая себя сразу же почувствовать, заставила его усомниться в этом; с трудом открыл он глаза и оглянулся вокруг.

Было уже светло; в сером свете, проникавшем сквозь полы палатки, он рассмотрел и дыбу, и столб, и все орудия пыток, валявшиеся в углу. Перед глазами его встала картина ужаса, охватившая всех панов, когда он снова после дыбы повторил свое показание. Что было дальше, он не мог вспомнить. Итак, его оставили в живых, значит, придут допрашивать снова, решил про себя отец Иван, — о, если бы только силы не оставили его!..

Приподнявшись на локтях и доползши с ужасным трудом до края палатки, он прильнул глазами к образовавшейся между ее пол скважине и стал прислушиваться. В лагере царили необычайный шум и суета. Издали слышались пушечные выстрелы и звон оружия; трубы трубили, слышались возгласы команды панов и проклятия жолнеров. Но во всем этом пестром шуме чуялась растерянность, беспорядочность и недоверие к себе.

«Наши начали битву!» — вздрогнул весь от радости отец Иван и стал жадно прислушиваться. Звуки нарастали и падали, как приближающийся и удаляющийся вой ветра в лесу. С лихорадочным жаром вслушивался и ловил эти звуки отец Иван. Но вот раздались чьи-то тяжелые шаги и послышались стоны раненых. Сколько их? Один... два... четыре... восемь... целая масса!