Анри Бошо - Антигона

Васко выпрямился.

— Сделай это, сделай, спаси нас! — теперь он сжимает в своих объятиях уже всю меня.

С непомерным удивлением почувствовала я, как перерождается его тело, — это не он, это женщина возбуждает во мне мужское начало, то мужское, что может убить, что может спасти Этеокла. В любовных объятиях сжимает меня Васко, тела наши сливаются, это уже не мы, а некий андрогин, над которым влюбленно звучит заклинание Васко: «Спаси Этеокла. Спаси Этеокла и Фивы».

Нет, не могу… Но как мне высвободиться из рук Васко, из его объятий, которые толкают меня в безумие? Но Васко упорствует, руки его сжимают меня все с большей нежностью. Тела наши борются, но мое оказалось сильнее, я оттолкнула его, он цепляется за меня, будто совершает над моим телом невыразимо нежное надругательство. Я ударила Васко и схватила лук. Васко лежал у моих ног, андрогин распался. Во мне гудят Этеокловы слова: «Предупреди его!» Никчемные слова, пустые — увы! — прав Васко: ничто не может предупредить Полиника. И тем не менее эти пустые слова — верные Антигонины слова, и я произношу их всем моим телом, всей своей жизнью. Лук дрожал, зазвенела тетива, во мне возникло то место, куда должна ударить эта стрела торжественного предупреждения, которое брат мой не поймет.

Лук пропел три страшных слова, стрела со свистом пронеслась над Полиниковой головой и впилась в землю на тридцать шагов дальше. Полиник не пошевелился, даже не позволил Мраку дернуться. Но смех его смолк. И Этеокл не услышал нового вызова, звенящего золотом Полиникова голоса. Не слышно и его издевательского гиканья: тот, кто выпустил эту стрелу, мог попасть, но Полиник не двигается с места, это — его вызов стрелявшему или, может быть, принятие своей судьбы.

Ни смеха, ни криков не слышно и среди окружавших Полиника кочевников — там воцарилась долгая изумленная тишина: никому из лучников не послать так далеко стрелу. Так мог сделать только Тимур, но Тимур покинул фиванскую землю.

С большим трудом вытащили они стрелу из земли; защищая Полиника, окружили его и убедили отвести назад Мрака. Он согласился и, по своей ужасной привычке, с хохотом отступил, скрипя зубами. Он даже сделал вид, что натягивает лук, когда проезжал мимо места, куда вонзилась стрела. Но он прекрасно знает, где кончается его необычайная сила, — так далеко ему стрелу не послать. Для этого надо обладать даром лука, а Тимур сказал ему, что такого дара у него нет. Полиник наверняка хочет понять, кому же достался этот дар, потому что это не Этеокл и не Гемон, — ему прекрасно известно, какие они лучники. Но как он может вообразить себе, что дар этот принадлежит теперь мне, ведь в отрочестве, когда он учил меня владеть оружием, лучницей я была плохой.

Васко медленно поднялся, на щеках его еще не высохли слезы, и он не собирается скрывать их. Меня это растрогало, но не помешало достать из колчана четвертую стрелу и сломать ее о колено.

Васко не спорил.

— Твоя безумная жажда добра обрекла их на гибель, — вздохнул он.

В эту минуту появилась Исмена, которая все это время стояла в нише стены.

— Ты ошибаешься, Васко, — проговорила она. — Если наши братья обречены на смерть, они приговорят к ней себя сами. Полиник — Антигонин брат, она не могла убить его даже для того, чтобы спасти Этеокла и Фивы. Он ее брат, и этого достаточно.

Исмена произнесла это с неповторимой простотой, она не повысила голоса, никого не убеждала: то, что она сказала, очевидно и так.

Васко понял это, и мгновение мы молча смотрели на кочевников, которые несли дозор на почтительном расстоянии от крепостных стен.

— Антигона дала вам передышку, — произнесла Исмена.

Мне пришлось сесть, чтобы не упасть перед Васко в обморок, холодный пот выступил на моем лице и заструился по всему телу.

— Я была уверена, что ты ничего не ела и не пила, — произнесла Исмена. — Я принесла с собой все, что нужно.

Она напоила и накормила меня, обняла. Силы возвращались ко мне, а вместе с тем — огромное желание сию же минуту оказаться дома. Васко предложил Исмене проводить меня. Не спрашивая моего согласия, Исмена его дала, будто за мою жизнь в этот день отвечала она. Я устала больше, чем думала, и шла медленно, часто останавливаясь. Взяв меня под руку, Васко, всегда столь стремительный, шагал рядом со мной с удивительным терпением. Я догадывалась, что нас, как всегда, сопровождает целое войско мальчишек и девчонок. Кто-нибудь из девочек время от времени приносил мне то воду, то фрукты. Они любят меня, я чувствую это, и волна тепла согрела мне душу. Идем мы долго. Уже опустился на землю вечер, и я время от времени останавливалась, смотрела на первые звезды.

Тимуров лук оттягивал мне плечо, но мне тяжел не он, а ответственность, что я на себя взвалила, и борьба, которую я вела с Васко. Но теперь борьба наша закончена, и я протянула ему лук. «Теперь твоя очередь нести его», — сказала я. Васко почтительно взял лук и произнес: «Скоро полнолуние», — как будто лунная полнота была ответом небес на установившийся между нами мир.

Мы подошли к деревянному дому, у калитки Васко обычно прощался со мной и удалялся со своими юными спутниками. Сегодня же он открыл калитку и махнул свите, чтобы они его не ждали.

— Я бы хотел поговорить с тобой, — проговорил он.

Ответить я не успела, потому что стоило оказаться в саду, как меня захватило ощущение, что здесь меня кто-то ждет.

Лунный свет косо падал на высокую вишню, за которой так усердно ухаживали Гемон и Железная Рука, обрезая сухие ветви. Хотя утром мне было не до того, я все-таки успела бросить на дерево взгляд и заметила, что оно готово зацвести. Но тогда общий тон, который она создавала, был зеленым, это был цвет молодой листвы, — ею Иокаста любила весной украшать комнаты дворца, да и само дерево напоминало один из ее букетов. Цветы неожиданно раскрылись от дневной жары, и в неверном подводном свете, которым луна затопила окрестности, выступил мощный ствол, благородный разлет ветвей. Однако поражает и пронзает сердце не это, а огромная белая статуя, выросшая здесь всего за несколько часов. Цветы, из которых она создана, — сама надежда, сама реальность любви, они немо сияют, источая легкий аромат. Длинный, терпкий, преисполненный усилий, сомнений и отчаяния, день уходил от меня, преображаясь и уступая место природной радости в ее земном воплощении, которая возвращается в свой час. Ни выражать, ни обдумывать, ни ощущать свое счастье я не могла — только пасть ниц и шептать слова, сходящие на мои уста, только повторять: «Боже, белый боже…»

Я лежала на земле, целовала землю, фиванскую землю, землю Греции, землю всего того огромного мира, который останется неведом мне. Я целовала эту такую простую, такую бедную внешне землю, которая за несколько быстротечных дней под солнцем и дождями произвела это божественное создание — ему более чем кому-нибудь из нас известно, что такое красота, что такое ее гигантские циклы, и как быстротечно ее цветение. В это мгновение я любила землю, я почитала ее так, как никогда ранее. «Белый боже…» — произнесла я снова вполголоса и подумала об Эдипе, который стал гораздо меньшим богом, но из того же небесного семейства, что представляет великое вишневое дерево.