Анри Бошо - Антигона

Клиос плачет, великолепным движением открывает он завал на улице. Антигона-Ио плачет слезами Стентоса, теми слезами, что навертываются на глаза, поднимаясь из самой глубины жизни без любви. Мне слышно, как текут эти слезы в тех гласных звуках, что еще удается извлечь К. из своих связок.

Антигона-Ио счастливо вскрикивает: не было кровопролития, Клиос и Стентос жестами показывают свое сострадание, Клиос поднимает Антигону и, поддерживая ее, доводит до входа в пещеру.

Этот крич открыл Стентосу дверь в новую жизнь, которую он начинает, став моим последним другом, тем, что не подчинился приказу оставить меня умирать в темноте, — это он сделал из черной Креонтовой темницы маленький храм света.

Я снова впала в небытие, меня вернул к реальности очень мощный зов. Это Стентос прокричал второй час моего удушения в дымном каменном мешке. Всего второй час, тогда как я чувствую, что провела здесь уже большую часть моей жизни. «Гемон! — кричит он радостно. — Гемон в Фивах!»

Клиос может сколько угодно прыгать по ступеням, вырубленным в горе, Гемон опоздает. Он у фиванских врат, он сейчас узнает, что я приговорена. Как грозно грохочут копыта его скакуна по фиванским мостовым. Прощай, Гемон, мне нужно сосредоточиться на самой себе, чтобы по-настоящему прожить последние свои вдохи.

Гемон хочет спасти своего отца от ошибки, он не видит, что тот в действительности так думает. Он говорит, что один человек не может управлять городом наперекор мыслям всех. Но Креонт слеп и глух — это из-за тебя, Антигона, он явил сыну свою слепоту, это ты заставила его произнести свое последнее слово, это упрямое мычание его неизлечимой гордыни: никогда женщина не будет наводить в Фивах свой закон. Увы, вот она, беда, Гемон понял, кто такой его отец, он понял, что тот никогда не понимал его и любил в нем лишь воинскую отвагу и сыновнее послушание. У него нет больше отца, его никогда и не было, только эгоистическая оболочка. Перед сыном оказывается судья и убийца Антигоны, который произносит непоправимое: «Теперь тебе просто придется возделать другую ниву».

И между ними все кончено, Гемон погрузился в свое горе. Этеокл, заводила, восхитительный друг, мертв, Креонт переродился. У Гемона осталась только я, но в это мгновение Антигона-Ио с пронзительной нежностью подает ему знак, что я в это время перехожу из одного существования в другое.

Жизнь моя уходит, дорогой Гемон; счастье, если она уйдет до того, как между отцом и сыном разразится ужасная война, которой тебе будет уже не избежать. Я делаю свои последние вздохи, белый Исменин шарф не подарил мне смерть, но и не защитил мои опустошенные легкие. Сердце замедляет свой стук, мне уже не двинуть ни рукой, ни ногой, даже не пошевелить пальцем. Мне удается только иногда увидеть и услышать Антигону-Ио, но я не уверена, что я ее действительно вижу или слышу.

Ты задыхаешься, но благодаря Стентосу и твоим последним друзьям ты по-прежнему живешь среди света. Среди того света, про который Эдип однажды в один из счастливых дней сказал, что это мой способ жизни.

Радостные слова, они еще живы у меня в памяти, их я слышу и в голосе Антигоны-Ио, и в последних воздушных звуках, исторгнутых К. Антигона-Ио не знает, что она поет мою смерть, да ей и не нужно этого знать, ей достаточно пережить ее, потому что она уже настоящая Антигона, а скоро будет и единственной. Клиос и Железная Рука тоже не понимают, что именно произошло, но то, что они увидели и услышали, потрясло их. Клиос перестал танцевать, Железная Рука отложил инструменты, они — слух и страдание. Голос Антигоны-Ио проник в существо каждого, но мучает их мое молчание, мое прерывистое дыхание, моя задушенная жизнь.

Клиос, как обычно, уже готов вскочить. «Ио, ты никогда так не пела, — готов воскликнуть он, — ты уравняла свое искусство с Алкионом, ты Орфей». Но он не двигается, он слушает, он слышит, как умирают эти две Антигоны: та, что терпит крушение, и та, что продолжает жить, он видит и как улыбается К. Так улыбаются те, кто уже в мире с собой вступил на дорогу тьмы.

Звуки, которые долетают до меня, еще слишком чисты, прозрачны, они слишком необозримы, чтобы я могла пережить их, но они могут быть необозримы для Антигоны-Ио и тех, кого я угадываю за ней. Какое счастье, я уже не обязательна, я уже не обязана с таким трудом производить вдохи и выдохи, я могу раствориться в нежной безымянной тьме.

Что за грохот копыт слышу я? Это Стентос и стражники кричат: «Гемон! Гемон!»

Слишком поздно. Железная Рука устремляется к верхней ступени… К. выпустил из рук свой последний инструмент… Рот мой заполнила волна крови. Я с трудом различаю свет, и до меня долетают последние отзвуки Антигоны-Ио. «Да» и «нет» слились в ее голосе.

Я уже перестала быть собой, я уже покинула свою форму и ту любовь, что питало ко мне мое тело. Кто-то падает — это не я, это Антигона-Ио, это к ней устремился Клиос, это ее поднимают его руки. Его Антигона умирает, но у него нет времени понять это, потому что Антигона-Ио жива, она просто упала, и ей нужна его помощь.

— Помоги мне, Клиос, — проговорила она, прервав пение, — я слишком долго пела. Слишком долго. Я перестала понимать, кто я. Я была другой. Настоящей… Но… дети! Детям я обещала, что мы вернемся и поцелуем их на ночь. Скорее, Клиос, не надо, чтобы они плакали.

Монтур, 1 августа 1992 — Париж, 2 июня 1997

Письмо А. Бошо при всей своей сюжетной традиционности принадлежит к новым романам конца столетия. Только вместо поспевания за чувством, за паутиной ассоциаций или их вязью писателя искушает воссоздание действия. Он отмечает это повсюду: в курсе лекций «Письмо и обстоятельства», который он читал на кафедре поэтики в университете бельгийского города Лувен, в своих дневниковых записях. «Я должен увидеть, как это происходило», — настаивал он. Но происходило ли действие, о котором он пишет? Это ведь сплошная фикция, может быть, фантазм, наваждение, поэтический морок. Антигона, Этеокл, Полиник, Исмена — Эдипово потомство, которого, может, и не было — или было? Каждое имя вызывает в читателях XX века вибрацию книжной памяти, дрожь собственного Я, которое старается что-то припомнить — из единственного или коллективного бессознательного, которым нагрузили нас Юнг, Фрейд и прочая — или все это — придумывание, а реальная жизнь — совершенно другое: вода, песок, солнце, деревья, люди с разными именами — одно из которых Антигона, дочь Эдипа, которая родилась от союза единокровного своего брата с матерью, и бросилась за ним, своим братом-отцом, ослепившим себя, в никуда.

Имя вызывает к действию комплекс знаний, чувств, комплекс мифов. Отец-брат, братья-враги, а для самых начитанных — и поход семерых против Фив, который случился до начала Троянской войны.