Исаак Гольдберг - День разгорается

— Вот хорошо, что без опоздания! — вместо приветствия сказал он Павлу. — Вы знаете, товарищ, что генерал в каких-нибудь ста верстах от города?

— Так близко?! — воскликнул Павел. И в его восклицании одновременно прозвучали и удивление и радость.

— Да, так близко... Сейчас даем сигнальный гудок. Вам придется заняться проверкой оружия. В каком оно состоянии у товарищей. Пройдите в соседний корпус. Там Трофимов, он вам объяснит все подробнее...

Павел быстро пошел в соседний корпус. По дороге он приглядывался к рабочим и искал на их лицах признаки волнения, испуга, растерянности. Но все были спокойны.

«Может быть, они еще не знают?» — подумал он. Но отрывки разговоров говорили о том, что все здесь уже знают о приближающейся опасности. И тем не менее все были спокойны.

Когда Павел подходил к корпусу, где должен был найти Трофимова, резкий гудок рванул морозное утро, разорвал его спокойствие и тревожно поплыл над крышами, над улицами, над застывшей и закованной морозами землей.

«Вот оно! Начинается!» — вспыхнул Павел, и сердце его встрепенулось.

И он пошел быстрее.

Гудок поплыл над улицами, над городом.

Его по-разному услыхали разные люди.

Елена сорвалась с места и зачем-то подбежала к покрытому толстым льдом окну. Она была в квартире одна. Матвей с вечера ушел и не приходил. Ей было грустно и немножко жутко. Вместе с тем ее охватывала обида: почему не позволили и ей пойти туда, где сейчас будут, должны быть все товарищи?

Толстый лед на оконных стеклах отгораживал ее от жизни, от того большого и неизбежного, к чему неустанно и властно призывал тревожный гудок. Елена оглянулась. Привычная комната показалась чужой и неприветливой. В ней не было сейчас того, что наполняло ее еще неделю назад и что позволяло мириться с ней: волнующей работы и Матвея... О Матвее у Елены выросла острая тревога. Конечно, и раньше, вот здесь, в этой квартире, он подвергался большой опасности. Но об этой опасности она прежде никогда не думала, потому что он был вместе с нею и потому, что эту опасность она разделяла вместе с ним. Теперь ушел он в самую гущу событий и опасностей. Ведь неизбежно вооруженное столкновение и непременно будут жертвы. Ах, почему не позволили и ей отправиться туда?..

Наружная дверь стукнула. Кто-то вошел в кухню. Елена кинулась туда. У порога стоял сосед, пристав.

— Муж дома? — с некоторой, как ей показалось, тревогой, спросил он.

— Нет, вышел... ненадолго.

— Вышел?.. — протянул недоверчиво пристав и внимательно оглянул Елену. — Так... Значит, ты одна?..

Елена стояла у двери, как бы загораживая ему вход дальше. Он пошел на нее и легонько отстранил в сторону.

— Ладно... Обожду. Да ты чего же это такая неласковая? Я не съем! Хотя, вишь, ты какая аппетитная!.. У-у!

У пристава замаслились глаза. Он потянулся потрепать Елену по щеке. Она отскочила.

— Боишься? — глухо захохотал он. — Мужа боишься? Так откуда он узнает? Мы потихоньку... А?

Елена сердито нахмурила брови и взглянула на пристава со злою насмешливостью. Он удивленно округлил глаза.

Гудок за окном взревел неожиданно и сильно. Елена вздрогнула. Пристав прислушался и потемнел.

— Черти! — процедил он сквозь зубы. — Сигналы подают!

Потом, позабыв о заигрывании с Еленой, деловито и озабоченно сказал:

— Не дождусь я твоего Прохорова. Так ты тово... Дело у меня. На всякий, как говорится, пожарный случай. Принесу я вам на сохранение тючок. Поберегите его. У вас у обоих видимость безвредная, и если чуть чего, так и вы в сохранности, и тючок мой... Попозже я и передам... У-у! какая ты неласковая!..

Елена молчала. На мгновенье приставу от этого молчания стало неловко.

— Совсем неласковая... — пробормотал он. — А тючок небольшой. И, может, ничего и не будет: задаст им, мерзавцам, граф жару!.. Ну, а береженого и бог бережет!..

Он ушел.

Закрыв за ним дверь на заложку, Елена брезгливо пожала плечами. Вот мразь-то! С лаской полез, а сам страх подленький прячет в себе. Боится событий, за свою шкуру дрожит... А в общем какое смешное положение — помогать какой-то полицейской конспирации! Тючок, обнаружение которого может быть гибельно для этого полицейского. Смешно!..

Елена коротко рассмеялась.

Гудок там, снаружи ревел упорно и угрожающе.

«Неужели уже подходит эшелон?» — подумала Елена. И ее снова охватила тревога за Матвея, за депо, за всех тех, кто там готовится дать отпор войскам.

Самсонов не попал в железнодорожное депо. Его вместе с другими оставили в городе. Он отстаивал с винтовкой в руках караулы у разных учреждений и дежурил на сборном пункте то в одном, то в другом месте. Огородникова же отправили в депо. Там он дневал и ночевал несколько дней, а ребятишки оставались одни и за ними с грехом пополам присматривал в редкие набеги домой семинарист. В последний день Самсонов сообразил и договорился с соседкой прачкой, чтобы она понаблюдала за детьми. Прачка, сердобольная веселая женщина согласилась. Когда об этом узнал Огородников, он успокоился и уверенно отправился на боевой пост в депо.

Эти месяцы, полные необычного и такого большого, совсем изменили Огородникова. Он стал уверенней разбираться в событиях. Он сделался смелее в обращении с людьми. То, о чем рассказывали ему товарищи, то, чему неуклюже и не всегда вразумительно учил его семинарист, все это медленно, но прочно отложилось в его памяти, в его сознании. Его трезвый крестьянский ум, склонный к осознанию фактов, к реальному и осязательному, воспринимал события во всей их реальности. Огородников знал, что народу дали обманные свободы, что теперь этим свободам грозит конец и что надо отстаивать свои права и добиваться настоящих свобод. Он знал, что рабочие обездолены, а крестьяне изнывают от безземелья. Земля! Вот о чем неотступно мечтал этот неосевший еще окончательно в городе человек. Землю приходится добывать с бою. И он охотно взял винтовку в руки, винтовку, обращаться с которой его научили совсем недавно.

В дружине к нему сначала относились так же, как когда-то на баррикадах: с легкой снисходительностью, с долей удивления, что этот «дядя» вертится тут. Но его какая-то истовость в отношении ко всему, что касалось революционных действий, его открытое преклонение пред теми, кто выступал на собраниях, а особенно пред Сергеем Ивановичем, Лебедевым, Павлом и другими, скоро приучили товарищей оценивать его совсем иначе. И скоро многие стали его ласково называть по отчеству: Силыч.

Огородников так же, как многие дружинники, знал о поведении Сойфера и его партии, о пх боязни выступать с оружием. До этого, несмотря на разъяснения Самсонова, Огородников довольно смутно понимал различия между партиями. Но когда на его глазах одни были готовы бороться, а другие, которых он до этого считал такими же революционерами и борцами, стали отговаривать от вооруженной борьбы, — он это различие понял по-настоящему.