Исаак Гольдберг - День разгорается

— Эта вот сволочь что-то намудрила...

Голубая морозная ночь плавала тихо и настороженно. В окнах у начальника станции потускнели огни. Паровоз брал у колонки воду. Группа людей, в которой находились Осьмушин и Нестеров, зябко переминалась с ноги на ногу. Люди были встревожены и молчаливы. Кто-то тихо вздохнул.

— Что ж это, в самом деле? К чему нас сюда привели? — не выдержал кто-то.

Два солдата в длинных, ладно и из добротного сукна сшитых шинелях, неожиданно захохотали.

— А вот обождите, — смеясь сказал один из них, — скоро узнаете, зачем вашего брата в наш поезд берут.

Другой быстро подавил смех и грозно прикрикнул:

— Не приказано разговаривать! Молчать!

Немного спустя третий солдат, подошедший от поезда, тихо сказал что-то этим двум. Один из них скомандовал:

— По двое! Пошли!..

Осьмушин приладился в пару с Нестеровым. Тот шепнул ему:

— Целый список сволочь эта, жандарм унес генералу... Держись, Осьмушин!..

Люди прошли недалеко. Возле яркоосвещенного классного вагона солдаты скомандовали остановиться. У подножки стоял, кого-то выглядывая, жандарм Павлов. На площадке появился ефрейтор.

— Давай по-одному!

Павлов метнулся и радостно выкликнул:

— Нестеров! Выходите, господин Нестеров!..

Нестеров подтянулся, взглянул быстро на Осьмушина и на других и твердо пошел в вагон...

Когда Павлов выкликнул Осьмушина, у телеграфиста быстро заколотилось сердце. Прошло несколько томительных минут, Нестеров не показывался больше из вагона, кругом была зловещая тишина и этот сияющий вагон, и неизвестность...

Солдат почти втолкнул Осьмушина в вагонный коридор, а оттуда в небольшой салон. Осьмушин, ослепленный ярким светом, не сразу разглядел находящихся в салоне. Брезгливый, скрипучий голос встретил Осьмушина:

— Встань, как следует!.. Социалист? Бастовал? Состоишь в организации?

Осьмушин не успел вымолвить слова, а голос зазвенел злобой:

— Молчать!.. Этот самый?

Сбоку вынырнул Павлов и вытянулся в струнку:

— Так точно! Он самый. Социалист. Отъявленный. В город с поручениями ездил. Вообще...

— Хорошо! Увести в вагон!

Осьмушина грубо тронули за плечо и повернули. Другими дверями его вывели из вагона и подтолкнули к одной из теплушек, прицепленных к классным вагонам. В теплушке было полутемно, сыро и полно народу...

В сочельник Суконников-старший сидел в жарко натопленной парадной горнице в кругу своей семьи. Сын жался возле печки: он зазяб и теперь отогревался.

— И чего ты, Серега, все мерзнешь? — недовольно покосился на него отец. — Кровь у тебя холодная, али что? А у нас, Суконниковых, она завсегда горячая!.. Водкой бы ты согревался уж в таком разе!

— Я, панаша, сегодня много на холоду был, — оправдывался сын. — Глядел я на бунтовщиков, как они это подготовку делают. Вооружение у них, папаша, маршируют. Репетиция!

— Вот граф им покажет репетиции!.. Надоели, окаянные! Все наперекор пошло!.. Везде мерзкие слова и поступки дерзкие... Жиды повыскакали! Рабочие голову подняли и тоже галдят!.. Намедни газетку нашу утеснили. А и моих там не одна сотня плавала... Ты, Серега, на много ли изубытился?

— Пустяки! — хвастливо ответил Суконников-младший и отлип от печки. — На меня, папаша, на счет связи и представительности больше надеялись, так что денег моих ушло сущие пустяки!

— А-а! — удовлетворенно и с некоторой завистью протянул Суконников-старший. — Ишь ты, какой хитрый!.. Значит, ты не всегда прост!.. Ну, ну, одобряю!

— Я, папаша, — ободренный похвалою отца, загорелся Сергей Петрович и стал размахивать руками, — я, папаша, так думаю, что, когда, с божьей помощью, весь этот карусель окончится, так мне может хорошее движение выйти!

— Куда? — насторожился Суконников-старший. — Куда движение?

Сын замахнулся было ответить, но его перебила жена. Она перегнулась в сторону старика и низким грудным голосом пропела:

— У Сержа, папаша, большие способности на политику выходят. Ему бы от вас еще поддержку получить, так и нам бы и вам удовольствие и радость...

Свекор поглядел на невестку откровенно злым взглядом. Сын взволнованно протянул руку, как бы защищая жену от старика.

— Могла бы о таком неподходящем сегодня и не болтать!.. — холодно прикрикнул на молодую женщину Суконников-старший. — Надо понимать вечер-то какой!..

— Папаша! да мы! Не сомневайтесь, папаша!.. — враз заговорили и муж и жена.

— Поддержку! — бушевал старик, словно обрадованный новому поводу посердиться и покричать. — Вам бы все тянуть с меня да тянуть! А тут и так огромадные убытки и протори от беспорядков, от забастовки распроклятой!..

— Кончится скоро, папаша! — уверил сын, немного оправившись. — Того и гляди, всех впух и впрах расшибут!..

Старик, сердито сопя, глубже ушел в кресло.

— Кончится! Когда кончится, а покуда дела в полное расстройство могут придти... Ох, господи! Вот время!.. Не хочешь, да согрешишь... Надо бы о божественном, о душеспасительном помышлять, а тут этакое в голову!.. Грехи!..

Старик завздыхал и умолк. Глядя на него, умолкли и окружающие. Невестка сделала мужу знак глазами: повела ими на дверь и обратно. Суконников-младший осторожно кивнул головой.

— Вам, папаша, отдохнуть желательно. Мы бы пошли...

— Сидите! — сердито возразил отец. — Захочу отдыхать, сам об этим скажу. Не фигуряй! Может, кто еще зайдет. Обещался Петр Ефимыч придти. До чего человека довели! Опасается, в скрытности ходит, переодевается...

— Очень против него, папаша, озлобление большое! — осторожно заметил сын. — Даже в общественном собрании у нас многие не одобряют, и не какие-нибудь там красные или либералы, а вполне благонадежные...

— Не одобряют! — загримасничал Суконников-старший. — Человек правильные поступки имеет, заботу о порядке в государстве, а они не одобряют! Вот взясти бы их таких на отметку, да и припомнить потом!.. Кто такие, не помнишь?

— Да что-то запамятовал, — завилял Суконников-младший.

— Разиня!.. — обругался старик.

В столовую вошла хозяйка.

— Пришел! — объявила она. — Через заднее крыльцо. Там в маленькой горнице разболакается... Беды! Я было и не узнала! Чужой, ну, прямо неизвестный прохожий!..

Мишин появился в дверях улыбающийся и развязный. Он шумно поздоровался со всеми, начиная со старика. Суконников-старший улыбнулся ему приветливо:

— Прижало тебя, Петра Ефимыч? Ну, садись, рассказывай.

— Да, приходится мне осторожному быть, — уселся пристав поближе к хозяину. — Достоверно мне известно, что охотятся за мною. Да и ротмистр Максимов подтвердил... Неприятно. Но доволен я и готов и впредь, себя не жалея, служить!

— Народ-то у тебя, Петра Ефимыч, как, распущен?

— В полной готовности! Когда угодно!