Исаак Гольдберг - День разгорается

— Оставьте, Бронислав Семенович! Не скулите! — рассердилась Гликерия Степановна. — Прямо вы панихиду тут разводите!..

— Нет, ничего... — пробормотал Натансон. — Ах, если бы видели!..

То, что поразило Натансона, было внешне простым и неярким.

В переполненном до-отказу большом корпусе депо стало тихо, когда появился Сергей Иванович, вскарабкался на верстак и сказал несколько слов.

Потом, когда Сергей Иванович ушел, разорвалась тишина. И тут-то произошло то, что напоило Бронислава Семеновича потрясающим изумлением.

Дружинники разбились на группы. В каждой группе по-своему и вместе с тем одинаково говорили о том, что только что произошло. Возле Натансона двое — молодой и старый — рабочих громко и почти враз сказали:

— Как же это?! Оружия бросать не надо!..

И этот двойной громкий возглас долетел до многих, и в сторону говоривших повернулись десятки голов.

— Оружие!.. — вспыхнуло в разных местах. — Не бросать, товарищи!

— Не расставаться с оружием!..

— Нельзя!..

— Вот! — выскочил вперед, на средину мастерской, высокий рабочий. Из-под низко надвинутой на лоб шапки горели остро и возбужденно потемневшие глаза. В поднятой руке он держал винтовку и, потрясая ею в полумгле мастерской, он с отчаяньем, с упорством и с каким-то упоением кричал: — Вот! Я не выпущу ее из рук! Не выпущу!

За ним, бессознательно подражая его движениям, протиснулись двое, трое, десять, и еще, и еще... И все они подымали вверх оружие. И все они, как клятву, как ненарушимое обещание, кричали...

— Не отдадим!.. Не отдадим!.. Не отдадим!..

Натансона оттиснули к стенке. Он вытянул шею, приподнялся на носках, уперся о чью-то спину. Он увидел поднятые вверх винтовки, горящие глаза, услышал короткие, как удар, как взрыв, возгласы. Он почувствовал необычайное волнение. Ему стало жарко. Его губы внезапно пересохли. Волнение стоящих рядом с ним передалось ему. Ему тоже захотелось что-то крикнуть, поднять руку, потрясти ею в воздухе. Что-то сделать, как-нибудь действенно слиться со всеми этими волнующимися, горящими в необыкновенной тоске людьми.

— Товарищи! Товарищи!.. — услыхал он рядом с собою утонувший в крике возглас. — Товарищи! Не волнуйтесь! Спокойствие!..

Бронислав Семенович метнулся на звук этого голоса. Он увидел старого рабочего, который неоднократно выступал раньше на собраниях дружины. Его всегда слушали внимательно и сосредоточенно. Теперь он старался привлечь к себе, к своим словам внимание товарищей. Но его не слушали.

— Товарищи! Спокойствие и дисциплина!.. — кричал он. И голос его был слегка надломлен. И звук этого голоса дошел каким-то необычным путем до сердца Натансона. Бронислав Семенович протиснулся ближе к старику, взглянул в его лицо и увидел блеск его глаз. Это сверкали сдерживаемые слезы.

— Черти!.. — поднял старик сжатый кулак. — Черти! Да слушайте же! Чего вы шумите?! Кто сказал, что надо бросать оружие?! Выходит маленькое отступление... Военные обстоятельства... А насчет борьбы — так она не кончилась! Нет! Она, ребята, только еще, может, начинается!..

Окрепший голос старика звучал громко в установившейся тишине.

— Мне, что ли, не обидно, как и вам, сматываться?! Об этом и говорить не стоит... Обидно. А надо. Ради общего дела. Ради предбудущего! Вот мы тут все вроде одной семьи, рабочей... Может, и головы бы вместе сложили. Ну, не пришлось теперь... Так вы, ребята, думаете, это от нас уйдет? Нет, ребята, не уйдет!.. И подчиняйтесь... Расходись, ребята, по-боевому! Не хнычь и не ной!.. Ну!

Бронислав Семенович, приоткрыв рот, слушал старика. Бронислав Семенович ощутил в своей груди внезапную теплоту. Он почувствовал сладостное волнение. Он заметил, что этим волнением охвачены многие. Он передохнул. И вместе с ним передохнули стоящие рядом с ним. И вот, окружив старика, дружинники сгрудились тесно и единодушно. И вот сдержанно и горячо заговорили. И вот говор пресекся: уверенный голос внезапно запел:

Уверенный голос легкой птицей взметнулся под закопченные своды мастерской, всколыхнул, возбудил, повел за собою. К голосу этому пристали двое, трое, десятки, и еще, и еще...

Бронислав Семенович вздохнул глубоко и прерывисто. Глаза его стали влажными. Он полуоткрыл рот. Кашлянул. И пристал к поющим.

И когда все повернули к выходу и, тесно прижавшись один к другому, не переставая петь, пошли в распахнувшиеся двери на улицу, на холод, Бронислав Семенович в толпе приметил Галю. Она пела. Ее глаза блестели, как у всех, как и у Натансона. Она не видела его. И она показалась ему небывало прекрасной...

— Не отдадим! Не отдадим!.. — У Павла этот возглас нашел горячий отклик в душе. Павел потемнел, когда услыхал о решении комитета не оказывать сопротивления двум карательным отрядам. Это решение показалось ему диким. Он вознегодовал. Разве это революционная борьба? Разве так поступают?! Нужно было оставаться на месте, не складывать оружия, биться. Если потребовалось бы, нужно было даже и погибнуть! Вот как следовало бы поступить настоящим революционерам!..

Павел вскипел, хотел ввязаться в спор, хотел протестовать, но сдержался. Он понял, что никто из партийцев не станет на его сторону, что ни у кого он не встретит поддержки. Он с тоскою почувствовал одиночество. К тоске примешалась обида, затем злоба. Павел сам не отдавал себе отчета в том — против кого эта злоба подымается в нем. Не отдавал и не хотел отдавать себе отчета.

Хмурым взглядом следил он за тем, как расходились дружинники, как некоторые из них несли с собою оружие, а другие уходили с пустыми руками. С некоторым злорадством подмечал он смущение и грусть на лицах дружинников. И когда замечал знакомого, то старался глядеть ему прямо в глаза, надеясь своим взглядом смутить и расстроить. Но никто не смущался от его взгляда. Люди несли в себе собственную свою боль, и до них не доходил укоризненный взгляд Павла. Они встречали его, этот взгляд, бестрепетно, с некоторым недоумением, равнодушно. Их кажущееся бесстрастие еще больше возмущало Павла. Ему было бы легче, если бы под его взглядом товарищи опускали свои глаза, краснели и торопились скорее уйти. Тогда он почувствовал бы окончательно полно и уверенно свою правоту.

Ему было непонятно, как это люди, которые всего четверть часа назад не хотели складывать оружия и волновались от одной мысли, что оружие, в конце концов, сложить придется, — как эти люди скоро и легко согласились с решением комитета и штаба! Неужели в каждом из этих дружинников ожил трус? Не может этого быть! При всем своем раздражении Павел не допускал такой мысли. Дружинники не были трусами. Он это хорошо знал. Может быть, единицы потрухивали, мучительно скрывая свою робость, но подавляющее большинство шло навстречу опасности безбоязненно и смело.