Юлия Глезарова - Мятежники

– Раздевайтесь! – коротко приказал поручик.

Сергей расстегнул сюртук, скинул рубаху.

– Исподнее тоже снимайте.

Сергей взглянул на Пестеля: он не мог раздеться сам, и два солдата помогали ему. Поль с самого утра был бос: раненая нога распухла, сапоги не налезали. В комнату, где они ожидали приговора, солдаты внесли его под руки, так же, под руки, тащили в судебную залу, а потом сюда, на Кронверк. Поль осунулся, лицо его стало серым, кожа – тонкой, глаза ввалились. Впрочем, Поль держался, но, как казалось Сергею, из последних сил.

Когда смертники разделись, поручик обратился к конвою: «Унести». Дверь захлопнулась; было слышно, как снаружи загремел тяжелый засов. Комната погрузилась во мрак, все молчали.

От сводов и пола веяло могильным холодом, и Сергей почувствовал, что замерзает. Мерзла голова: еще перед прочтением приговора он просил обрить себя наголо. Тогда Сергей не хотел, чтобы судьи видели его волосы, свернувшиеся от грязи и крови в тяжелые колтуны, его всклокоченную седую бороду. Теперь он пожалел о своей просьбе.

– Сережа! – откуда-то с другого угла раздался голос Мишеля. – Где ты?

Ощупью, опираясь о стены, Сергей подошел к нему, сел рядом:

– Здесь, милый…

– Скажи, – Мишель схватил его за руку, – Они… одежду дадут? Хотя б исподнее…

– Дадут, дадут, конечно, – успокоил его Сергей, – не беспокойся.

Сказал и сам усомнился: одежды и вправду могли не дать. «Впрочем, все равно», – решил он для себя. Ему и правда было все равно: полгода назад, на поле под Трилесами, он понял, что ничего не боится – из того, что касалось его самого. Страшно было за других: за Матвея, за Мишеля. Но страх – и это он понял только вчера – рождался в нем от неизвестности. Теперь Мишель был рядом, Матвею, слава Богу, сохранили жизнь, но присудили каторгу вечную. Страх за них прошел. С сестрою он попрощался, Матюше написал. Исповедался. Оставалось только ждать.

– Мне холодно… – Мишель прижался к нему, – зачем они это с нами сделали? Для чего это все, Сережа?

Сергей вспомнил свидание с сестрой. Оно было совсем недавно, часа два назад. Одетая в траур Катя рыдала у него на плече, и он никак не мог утешить ее. Чтобы отвлечь, начал спрашивать ее о светских толках вокруг их дела. «Его… все обсуждают, Сережа, – сказала она сквозь слезы. – Государь, говорят, хотел помиловать… друга твоего… Но, прочтя его дело, сказал, что раз он настаивает… что виновнее всех и тебя погубил… то и его тогда…». Тут она снова разрыдалась.

Сергей взял Мишеля за руку.

– Потерпи, – попросил он.

– Но я не могу, мне холодно… Зачем?… За что?… – Сергей понял, что Мишель сейчас разрыдается, как давеча Катя. Сердце его сжалось.

– Миша, не плачь, не надо…

Но Мишель не слушал его. Нервический припадок начался внезапно и бурно, уже в пятый раз за эти сутки. Пальцы с обкусанными ногтями подскочили, начали отбивать ритм по виску, скуле, щеке.

– Я не хочу… слышишь, не хочу! Так нельзя! Давай придумаем… должен же быть выход… У меня еще есть силы, и когда войдут они… то я… – пальцы сжались в кулак, разжались, вновь метнулись ко лбу, носу, губам…

– Бесполезно сие, войска вокруг, – Сергей убрал обезумевшие пальцы Мишеля от лица, соединил в своих ладонях, сжал крепко.

– Заговорщик не должен плакать, Миша! – отозвался Пестель. – Мы проиграли, и обязаны признать это.

Мишель неожиданно рассмеялся. Сперва тихо, почти беззвучно, а потом – в голос.

– За-го-вор-щик?! – едва сумел выговорить он. – Поль, да какой же ты заговорщик?! Да если б не я… если бы не я… далеко бы ты ускакал?… на своей хромой ноге?! Ты – со-чи-ни-тель, Поль! Со-чи-ни-тель! Как Карамзин или Пушкин! Или как вот… господин Рылеев, – Мишель неожиданно вырвал свои пальцы из рук Сергея, вскочил, ударился головой о низкий потолок, но словно не заметил этого. Смех по-прежнему разбирал его, но он старался сдерживаться. Хотя бы для того, чтобы успеть сказать все…

Его длинный, как пистолетное дуло, указательный палец, сверкал в тусклом сумраке.

– Ты – сочинитель, Поль! Вы, Рылеев – пиит, я читал стихи… я знаю. Наизусть знаю даже, – он наморщил лоб, – нет, забыл… хотя Пушкин получше вас пишет, не обижайтесь… Вы, Каховский – вы, – палец задрожал, – вы графа Милорадовича убили, ведь так?

Каховский откликнулся нехотя, как сквозь дрему.

– Может и убил… Сам не знаю. Должно быть так.

– А может и не так? Что молчите? Может, и не вы убили, а кто-то другой? И вы его сейчас покрываете?! – Мишель подскочил к Каховскому, упал возле него на колени, схватил за руки. – Да?! Так?!

– Никого я не покрываю, – Каховский отдернул руку, – никого! Я убил, отстаньте!

– Если вы убили – значит, только вас и нужно казнить, – неожиданно тихо и очень спокойно произнес Мишель, – вас… и меня. А их… не надобно…

Он сел на пол, рядом с Каховским, не замечая своей наготы. Толкнул его локтем в бок, тот отодвинулся. Мишель вновь начал указывать пальцем на остальных.

– Посмотрите, вот Пестель – сочинитель, он «Русскую правду» написал. Уйму бумаги и чернил извел, мечтая сделать любезное Отечество счастливым. Потому что Отечество – это единственное, что он любит. И правильно делает; Отечество любить легко – оно никуда не исчезнет, не умрет – это вам не человек!.. – Мишель неожиданно прервал свой монолог, поднес руку ко лбу, судорожно вздохнул и продолжил, указывая пальцем на Рылеева.

– Вы, Кондратий Федорович – пиит… И я знаю, что вы только от сочинительства и получали удовольствие… Может, если бы лучше писали – не стали бы заговоры составлять?!

Рылеев молчал, он смотрел куда-то вверх, на земляной потолок. Губы его шевелились.

– Сочиняете? – Мишель понизил голос до шепота, но Рылеев его услышал.

– Нет, – ответил он нехотя, – старое вспоминаю. Может и невеликие стихи, а сбылись…

Он вновь погрузился в себя, словно не желал слышать ничего, кроме того, что звучало в нем самом.

Палец Мишеля вновь поднялся, перелетел от Рылеева к Сергею, вздрогнул, остановился. Он наклонился к Каховскому, зашептал – быстро, сбивчиво.

– А он… он… Его нельзя казнить. Он не виноват ни в чем. Это я во всем виноват. Я! Он меня слушал, потому что любил без памяти. Это моя воля была, мое желание – мне и отвечать! Его-то за что?! За что?! Если его казнить – тут никогда ничего не будет, ни свободы, ни счастья! У нас народ жалостивый – такого злодейства никогда не простит, слышите, никогда! Потомки Николая Павловича прокляты будут, в грязной яме, в глухом лесу дни свои закончат, не как люди, а как псы бездомные… Я знаю точно! Знаю! – взвизгнул Мишель.

– Сережа, уйми его, – тихо попросил Пестель.

– Как?

– Как угодно, лишь бы замолчал. Не выдержу я сего…

– Ничего тут не будет! Ничего! Ничего! – Мишель дважды со всей силы ударил по земляному полу – звук вышел глухим, только облачка пыли поднялись. – Ничего! – Мишель поднял над головой кулак, чтобы ударить в третий раз, но Сергей перехватил его руку, потянул к себе.