Юлия Глезарова - Мятежники

Он чувствовал, как Мишель дрожит от страха и холода, как бешено колотится его сердце. Из глаз Мишеля лились слезы, капли падали на руку, обжигали. Сергей не знал, что сказать ему, как успокоить. Когда читали приговор, разрешили говорить в камере, когда вели сюда, на кронверк, Сергей просил прощения, умолял успокоиться, отвлекал разговорами о вечной жизни, читал наизусть Евангелие… Все оказалось напрасным.

– Ничего тут не будет! – отчаянно выкрикнул Мишель, замотал головой, ударился затылком о стену, потом еще и еще.

Крепко прижав Мишеля к груди, Сергей почувствовал, как смертный ужас через глаза, пальцы, губы друга переходит в его собственное тело. Мишель задышал ровнее, перестал дрожать.

– Ну будет тебе, полно… Такой ерунды боишься… Ты же сам того хотел – чего же боишься?!

– Я не боюсь, – прошептал Мишель, – холодно просто… Согреться хочу… Как же долго это все… Зачем он нас повесить решил, Сережа? Расстрелять быстрей и проще… Я бы, будучи на его месте, сам себя расстрелял, честное слово! Зачем он всю эту позорную потеху придумал?

– Не знаю, Миша.

Загремел засов, дверь открылась. В комнату рванулся свет, вошел поручик в Павловском мундире, за ним – солдаты и палач – в мещанском платье.

Сергей отодвинулся от Мишеля, сел, загородил его от вошедших, давая прийти в себя.

Солдаты несли в руках одежду: порты и рубахи из грубого холста.

– Ну, кто первый? – спросил поручик.

Осужденные опустили глаза. Усмехнувшись, Пестель встал навстречу солдатам.

– Я. Согласно приговору…

Солдаты взяли его сзади за локти. Палач несильно хлопнул его ладонью по животу, вынул из кучи холстинные порты. «Ноги давай, – сказал он беззлобно. – Одеваться». Натянул порты, вынул из кучи рубаху, тоже надел. Обошел смертника кругом, достал веревку.

– Руки теперь.

Палач грубо взял его за руки, заломил их за спину. В тишине было слышно, как хрустнула кость. Сергей заметил, как Поль прокусил нижнюю губу, чтобы не кричать.

– Кричи, не держи в себе… – сказал Сергей громко, чтобы он услышал. – Легче так.

– Молчать!

Палач связал Полю руки, и солдаты опустили его на землю. Поль сидел, прислонившись связанными руками к стене, холодный пот капал с его лба. Пока палач одевал Рылеева и вязал ему руки, Сергей неотрывно смотрел Полю в лицо. Потемневшими от боли глазами Поль ловил его взгляд, хватался за него, как утопающий за соломинку.

Грубо оттолкнув Мишеля, солдаты подняли Сергея и подвели к палачу. Палач надел на него рубаху и порты, заломил руки. Действовал, впрочем, осторожнее: было больно, но руки остались целы. Усадил на землю рядом с Полем.

– Помоги мне, – сказал Поль окровавленными губами. – Когда… поведут… идти… не могу. Совсем.

– Рука болит? Ничего… пройдет…

Сергей увидел, что солдаты уже одевают Мишеля. Он стоял, тупо глядя себе на ноги, опустив плечи, расслабленный и – Сергею показалось – спокойный. Но когда стали вязать руки, Мишель в ужасе отпрянул от палача, попытался вырваться, застонал. Павловский поручик, подойдя вплотную, дал ему пощечину. Сергей хотел встать и подойти к нему, но сил не было. Скрученные руки не давали удержать равновесие.

– Я люблю тебя, Миша! – крикнул он, заглушая его стоны. – Люблю, слышишь!

Мишель смолк, опустив голову, поручик, солдаты и палач обернулись к Сергею. Сергей спокойно смотрел им в глаза: что могли сделать ему и Мишелю, обреченным не просто на смерть, но на мученичество, все эти люди?

– Продолжайте, – приказал поручик.

Мишеля одели. Связали руки.

– Прости…, – сказал Поль так же тихо, слизывая кровь с губ.

– За что? – так же тихо спросил Сергей.

– Я использовал его… против тебя. Прости… я был слеп.

Сергей улыбнулся.

– Я знаю, я видел. Все в прошлом…

Помогать Полю не пришлось – из погреба выводили по одному, и так же по одному вели к эшафоту. Сергея вывели первого, и, оглянувшись, он увидел, как неловкие руки солдат не удержали Поля в дверях, и он упал лицом в грязь. Впрочем, его тут же подняли и потащили дальше.

На эшафоте еще раз читали приговор. Сергей стоял между Мишелем и Полем, тревожно вглядываясь в их лица. Миша был тих и покорен, не плакал, казалось, мыслями своими он был уже далеко, в ином мире. Полю же было плохо: ноги его подкашивались, казалось, он вот-вот упадет. Все: его лицо, волосы, рубаха, порты – было в грязи. Он перестал следить за собою, за тем, как выглядит со стороны – и белые губы его исказились болью.

– Потерпи, скоро уже, – проговорил Сергей с той же интонацией, как давеча Мишелю.

– Прости меня… Я жил как умел…

– И ты меня…

Сергей обернулся спиною, взглядом приглашая Поля сделать то же самое. Выворачивая из суставов скрученные руки, он коснулся ими рук Поля – и на голову ему набросили холщовый капюшон. Руки палача оторвали его от Поля, поставили прямо. Потом он почувствовал веревку на своей шее, услышал хруст деревянного настила под собою – и полетел в яму под эшафотом…

Минуты забытья пролетели быстро. Сергей очнулся и увидел себя лежащим на земле, перепачканным грязью и кровью. Над собою он слышал возбужденные голоса, крики, мольбы о помощи, грубую ругань. Чей-то голос закричал истошно:

– Пошлите гонца к государю! Сорвавшихся миловать надобно!.. Божья воля!

– Веревки гнилые! Воры, канальи! Я государю обязан доложить об успешном окончании экзекуции!.. Вешайте снова!

– В любой другой стране их бы помиловали!

– В любой другой стране, генерал, их бы повесили с первого раза!

– Не надо миловать… – сказал Сергей, неотрывно глядя на виселицу. – Миша умер.

И снова потерял сознание. Второй раз его втащили на эшафот уже бесчувственного.

Матвей плохо помнил, что происходило с ним в тот день. Смутные обрывки воспоминаний носились в голове его: сначала вывели из камеры куда-то за крепость, затем читали приговор, поставили на колени и полицейский чиновник переломил над головою шпагу. Рядом мелькали лица друзей, знакомых, родственников… Впрочем, лица Матвей различал с трудом. Все мысли его были о брате.

Матвей знал, что Сережа приговорен к смерти. Но знал он – а об этом ему вчера еще сказал священник, отец Петр Мысловский – что государь не хочет казни, что выйдет помилование и каторга. Матвей ждал и надеялся, даже тогда, когда увидел на кронверке виселицу и разум подсказал ему, что, в сущности, надеяться больше не на что.

Под вечер в камеру его вошел Мысловский. Смущаясь и пряча глаза, произнес тихо:

– Брат ваш казнен, Матвей Иванович… Сегодня, на рассвете, вместе с другом его, Бестужевым. Перед смертью он писал вам.

Мысловский положил на стол несколько исписанных листов.

«Любезный друг и брат Матюша! …Пробегая умом прошедшие мои заблуждения, я с ужасом вспоминаю наклонность твою к самоубийству, с ужасом вспоминаю, что я никогда не восставал против нее, как обязан был сие сделать по своему убеждению, а еще и увеличивал оную разговорами. О, как бы я дорого дал теперь, чтобы богопротивные слова сии не исходили никогда с уст моих! Милый друг Матюша! …Христос сам говорит нам, что в доме Отца небесного много обителей. Мы должны верить твердо, что душа, бежавшая со своего места прежде времени, ей уготовленного, получит низшую обитель. Ужасаюсь от сей мысли. Вообрази себе, что мать наша, любившая нас так нежно на земле, теперь на небеси чистый ангел света лишится навеки принять тебя в свои объятия. Нет, милый Матюша, самоубийство есть всегда преступление. Кому дано много, множайше взыщется от него…Я кончаю это письмо, обнимая тебя заочно с той пламенной любовью, которая никогда не иссякала в груди моей… До сладостного свидания!»