Юлия Глезарова - Мятежники

– Он у тебя совсем обленился, – недовольно сказал Матвей, – придется его в Хомутец забрать. На ходу спит. Верно, пьян с утра. Ты не следишь за этим…

– Да я и сам иногда с утра себе позволяю рюмочку-другую пропустить, – рассмеялся Сергей, – не каждый день конечно, а когда ни тебя, ни Мишеля нет, да еще дождь зарядит – такая тоска!

– Знаешь, Серж, как хорошо сейчас в Хомутце… – задумчиво произнес Матвей, – утром встанешь, еще до завтрака – в седло, верст десять проскачешь – все мрачные мысли из головы вон… А после завтрака хлопоты разные, дела – время проходит незаметно, тут и обед, а потом вечер – письма пишешь, читаешь… Гости приезжают… Сам ездишь по гостям… Уходи в отставку, поедем в Хомутец…

Сергей улыбнулся, выдохнул в воздух затейливое дымное кольцо. И еще одно. Кольца переплелись между собой и медленно растаяли в солнечных лучах.

– Жениться, вырастить детей, состарится, умереть, упокоится на смиренном кладбище… И все?

– Все так живут, Сережа. И за счастье почитают.

– Ты же знаешь, Матюша, я – не такой, как все. Сей милый жизненный путь для меня невозможен. Я от такой жизни пропаду скорее, чем от революции: она более мне пристала, чем эта идиллия…

– Но почему? Может ты и похож на Наполеона, но ведь это только внешнее: в тебе маккевиализма, как в Пестеле нет, ты человек прямой, искренний, добрый – разве это качества революционера? Ни Робеспьер, ни Дантон, ни Марат не были добрыми людьми…

– По-твоему революцию должны делать злые, а добрые – смотреть на это с другого берега? Ты неправ, брат. Если бы Марат, Робеспьер и Дантон имели в характере больше сострадания к ближнему, Франция не была бы ввергнута в пучину террора…

Начинался их обычный, старый спор, и Матвей уже заранее знал, чем он кончится, да и совсем не о том ему хотелось говорить с братом. С недавнего времени слова «революция», «представительное правление», «конституция» вызывали в нем тоскливое омерзение и отчаянную скуку. Все эти разговоры, где собеседники по тридцать раз повторяют одно и тоже разными словами, казались ему детской игрой и было обидно, что все эти генералы, полковники, подпоручики не видят, не чувствуют, не понимают этого, и продолжают, как маленькие, спорить и составлять прожекты, приходя в восторг от собственных мечтаний…

– А что, – спросил Матвей, – Мишель часто у тебя бывает?

Брат замолчал на полуслове, покраснел.

– Не так часто… как раньше… По делу только…

– Скучаешь? – Сергей не ответил, Матвею стало неловко, но извиняться не хотелось. Он заговорил о петербургских знакомых, пересказывал сплетни и давно несвежие новости веселым, светским, непринужденным тоном, стараясь не замечать, как дрожат губы брата, как смотрит он в окно, выходящее на дорогу…

Наступил май, в воздухе повеяло летом. Сергей сидел в саду, на скамейке, под березой – и глядел на небо.

Раздался стук копыт, и к крыльцу подъехал Мишель. Сергей не видел его несколько месяцев, и поразился произошедшей с другом перемене. Мишель казался постаревшим и усталым, лицо его было смертельно бледным.

– Письма… – сказал он, спрыгнув с коня. – Вот письма…

Даже не поздоровавшись, словно продолжая начатый вчера разговор, он вынул из-за пазухи и протянул Сергею два письма. Одно было от маменьки; мелким старческим почерком она писала, что папенька никак не соизволяет дать согласие на брак Мишеля с Катенькой. Папенька от гнева даже и письмо писать отказался, маменька взяла сию неприятную обязанность на себя. Она просит, нет, она умоляет дорогого Мишу отказаться от своего намерения. В противном же случае папенька лишит сына наследства, что было бы еще и не самым большим несчастием. Но папенька проклянет сына, что, конечно, станет причиной смерти ее, маменьки.

Второе письмо – не письмо даже, а надушенная ванилью записочка – была от Катеньки. Катенька уведомляла любезного друга, что, верно, беременна.

Сергей, прочитав письма, поднял на Мишеля глаза.

– Что скажешь на сие? – спросил Мишель, едва дыша.

– Пошли в дом.

…Сергей внимательно слушал рассказ о Катеньке. Жить Мишелю не хотелось, ибо без нее он существования своего не мыслил. Улыбаясь сквозь слезы, он рассказывал о ее родителях, которые любят его как сына. Но, ежели свадьба станет причиной смерти его маменьки – он никогда себе этого не простит. Заключил Мишель тем, что, верно, предстоит ему тайно увезти Катеньку и жить с нею вдали в какой-нибудь лесной хижине…

– Выйду в отставку, увезу ее… папеньке с маменькой писать буду, как будто ничего и не было…

– Да коли родит она? Как скроешь-то?… Мишель покраснел.

– Я же ничего…, – он покраснел, – дурного не сделал. Я счастья хочу, простого счастья, тихого… Вот вокруг людей сколько счастливых… Посмотри… Давыдов вот живет с женой своею невенчанной, дети у них. И я могу…

Про Давыдова все знали, что от сожительства с юной Сашей Потаповой, дочерью мелкого чиновника, родилось уже пятеро детей. Маменька же Давыдова, Екатерина Николаевна, семидесяти четырех лет от роду, во внуках души не чает и Сашу любит.

– Так Давыдов ни от кого не прячется, открыто живет, от маменьки своей не скрываясь. Он богат, а ты чем жить будешь-то? Моего жалованья не хватит содержать вас. А имения и у меня нету… К тому же госпожа Потапова не ровня нашему Василию Львовичу, сей мезальянс осуждается досужими языками…

– И ты… осуждаешь Давыдова?

Сергей искренне засмеялся.

– Да кто я таков, чтобы осуждать его? Ты разве не знаешь меня? Каждый живет, как умеет… Давыдов – так, я – эдак, все мы грешны. Но Катенька твоя богата и знатна, ее папенька – сенатор…. И ее спросить надобно, согласна ли она… как госпожа Потапова… стать предметом досужих сплетен.

– Сие и сам я понимаю…, – перебил Мишель. – Что делать-то мне?

После обсуждения было положено: Мишель едет в Телепин, где все честно рассказывает Катеньке, родителям же ее он покамест не говорит ничего. Мишель пытается уговорить Катеньку навсегда уехать из родительского дома. Сергей же постарается повлиять на папеньку Мишеля – напишет к нему, к его родственникам, к Прасковье Васильевне.

Катенька, как и предполагал Сергей, отказалась и от побега с Мишелем, и от тайного венчания. «Что вы сделали со мною? – сказала она, утирая слезы. – Вы насмехались…». Мишель упал к ее ногам, молил, убеждал, говорил о любви своей – ничего не помогало. Катенька была непреклонна. «Вам вот жаль вашу маменьку… вы смерти ее не хотите. А мне, думаете, не жаль маменьки?», – ответила она. И Мишель понял, что Катенька права.

Через месяц пришли и ответы от родственников: папенька тверд и согласия на брак не даст.

Софья Львовна тем временем уже успела обратить внимание на округлившийся стан дочери, ее цветущий вид (несмотря на дурноту по утрам), изменившиеся вкусы и слишком сладкий и долгий сон…