Юлия Глезарова - Мятежники

Обед продолжался до ужина; Катенька сидела, опустив голову и мечтательно улыбаясь, и только иногда вставляла слово в разговор. Когда принесли самовар, Софья Львовна отослала слуг и толкнула дочь локтем в бок: «Разливай». Катенька принялась разливать чай по чашкам, но, когда очередь дошла до чашки Мишеля, рука ее дрогнула, и чай пролился на белоснежную скатерть. Софья Львовна недовольно поморщилась: «Какая ты неловкая, Катрин…»

Наевшись и вдоволь наговорившись с дамами, Мишель отправился на второй этаж, в комнату, специально отведенную для него. Ему было нехорошо от съеденного и выпитого, голова кружилась. Но и лечь спать с переполненным желудком Мишель тоже не мог. Он зажег свечу: на столе лежал старый, пожелтевший журнал с загнутыми страницами. Журнал был открыт, и Мишель машинально заглянул в него – оказалась «Лиза». Мишель понял: Софья Львовна позаботилась и о том, чтобы гостю не было скучно. Мишель вспомнил детство, маменьку, тоже рыдавшую вот над этим самым журналом, свой дом и сад в Горбатове, и ему вдруг захотелось снова стать маленьким.

Он машинально листал страницы знакомой до боли повести:

«Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!.. Лиза устремила на него взор свой и думала: «Если бы тот, кто занимает теперь мысли мои, рожден был простым крестьянином, пастухом, – и если бы он теперь мимо меня гнал стадо свое: ах! я поклонилась бы ему с улыбкою и сказала бы приветливо: «Здравствуй, любезный пастушок! Куда гонишь ты стадо свое? И здесь растет зеленая трава для овец твоих, и здесь алеют цветы, из которых можно сплести венок для шляпы твоей». Он взглянул бы на меня с видом ласковым – взял бы, может быть, руку мою… Мечта!» Пастух, играя на свирели, прошел мимо и с пестрым стадом своим скрылся за ближним холмом…. Эраст восхищался своей пастушкой – так называл Лизу – и, видя, сколь она любит его, казался сам себе любезнее. Все блестящие забавы большого света представлялись ему ничтожными в сравнении с теми удовольствиями, которыми страстная дружба невинной души питала сердце его. С отвращением помышлял он о презрительном сладострастии, которым прежде упивались его чувства. «Я буду жить с Лизою, как брат с сестрою, – думал он, – не употреблю во зло любви ее и буду всегда счастлив!..».

Мишель закрыл журнал, разделся и лег спать. Спал он, впрочем, недолго – в дверь постучали. Мишель поднялся на кровати, наскоро надел рубаху и рейтузы, накинул шинель. Дверь отворилась, и в комнату вошла Катенька. В простом домашнем платье, в накинутой на плечи шубке, в кружевном чепчике, из-под которого виднелся льняной локон, она казалась Мишелю верхом совершенства.

– Доброй ночи! – волнуясь, произнесла она. – Простите меня… за неурочный визит… Не подумайте дурного…

– Что вы, как можно… – Мишель зажег свечу.

– Давеча перед обедом вы говорили про долг, который предпочтительнее для мужчины, чем любовь… Вы напугали меня… и я… спать не могу совсем…

Когда Мишель говорил это перед обедом, он не имел в виду решительно ничего – кроме того, что Сен-Пре, как ни старался, не мог составить счастья Юлии. Но неожиданно ответ его показался интересен Катеньке, и от этого Мишелю стало радостно. Он погладил ее по руке и сделал страшные глаза.

– Это не моя тайна, сударыня…

– Молю вас…

– Хорошо. Но поклянитесь мне… это страшная тайна.

– Клянусь, – еле слышно произнесла Катенька и заплакала.

Мишель рассказал ей про заговор и про то, как сам он – на смотре при Бобруйске – намеревался захватить императора. К этому добавил, что пока существует царь-тиран, отечество не будет счастливо, а посему все честные люди непременно должны объединиться… Фамилий, впрочем, он назвать не решился.

Катенька слушала внимательно, глаза ее округлялись, и слезы не переставали капать на стол.

– Боже мой… Это страшно… то, что вы рассказали. Вас могут… расстрелять или в Сибирь… сослать…

– Мой путь тернист, сударыня. Да, мой путь тернист, – он почувствовал, как кровь его закипела. – Но и сердце заговорщика – не камень…

« Заблуждение прошло в одну минуту. Лиза не понимала чувств своих, удивлялась и спрашивала. Эраст молчал – искал слов и не находил их. «Ах, я боюсь, – говорила Лиза, – боюсь того, что случилось с нами! Мне казалось, что я умираю, что душа моя… Нет, не умею сказать этого!.. Ты молчишь, Эраст? Вздыхаешь?.. Боже мой! Что такое?» – Между тем блеснула молния и грянул гром. Лиза вся задрожала. «Эраст, Эраст! – сказала она. – Мне страшно! Я боюсь, чтобы гром не убил меня, как преступницу!» Грозно шумела буря, дождь лился из черных облаков – казалось, что натура сетовала о потерянной Лизиной невинности. – Эраст старался успокоить Лизу и проводил ее до хижины. Слезы катились из глаз, ее, когда она прощалась с ним, «Ах, Эраст! Уверь меня, что мы будем по-прежнему счастливы!» – «Будем, Лиза, будем!».

Мишель торжествующе закрыл журнал. Господин Карамзин оказался еще бездарнее господина Руссо. Почему двое, любящие друг друга, не могут быть счастливы? Что может помешать сему, если оба они готовы на все ради своей любви? Разве светские сплетни и пересуды что-нибудь значат? Он тихо засмеялся. Впереди мерещилось ему счастье – большое, как сама жизнь. И к черту господина Карамзина!

Мишель стал часто бывать в Телепине. Софья Львовна представила его своему мужу, сенатору. Андрей Михайлович всю жизнь мечтал о славе военной, мечта, однако, не исполнилась. Вынужденный влачить жалкое, как ему казалось, статское существование, он с завистью смотрел на мундир Мишеля. Установлению дружеских связей с сенатором способствовал и тот факт, что в молодости он служил в Семеновском полку. И даже проделал с ним две кампании.

– Жаль, жаль мне старых семеновцев, жаль наш полк, – говорил он Мишелю, – Геройский полк был, а пропал от либералов и книг масонских…

Масонов и либералов Андрей Михайлович недолюбливал, считал их всех поголовно глупцами. Оттого и брата жены своей, Василия Львовича, не жаловал.

– Ну, вот скажите мне, ну что толку в масонстве сем? Вот брат мой родной, Михаил Михайлович… Генерал-лейтенант, не то что я! В прошедшую кампанию корпусом командовал… А ныне? Уж пять лет как в отставке, в имении живет. И все потому, что книжек масонских начитался!

Мишель с удовольствием беседовал и с сенатором, и его женой. Они были трогательной парой. Андрей Михайлович любил выпить, но доктора давно запретили ему это: у сенатора был слабый желудок. Софья Львовна внимательно следила за соблюдением врачебных предписаний, однако, улучив минутку, Андрей Михайлович прикладывался к заветной бутылочке, и Мишелю не забывал наливать.

– Давайте, мой друг, а?… За здравие любезной Софьи Львовны и дочек моих…