Юлия Глезарова - Мятежники

– Фи, Жанетта, – сказал Пьер, когда они вышли. – Это что еще за страшилище? Где ж ты взяла эту, с позволения сказать, Натали? Мой друг из очень хорошей семьи, а она, по-моему, совсем не образована.

– Ну, любимый, ты же ее совсем не знаешь. На вид, может, она и неказиста, но это лучшее, что могла предоставить мне на сегодня моя Луиза. Она опытна – и это главное. По-моему, это как раз то, что сейчас нужно твоему другу. Впрочем, – она игриво вспрыгнула на колени к Пьеру, – я могу их вернуть…

– Не надо, – глухо сказал корнет, целуя белоснежную шею Жаннеты.

– Погоди, – женщина высвободилась из объятий корнета. – Ты должен мне денег, за Натали… Ты же, кажется, хотел сегодня сделать подарок не только мне?

Пьер торопливо вынул из кармана двадцатипятирублевую ассигнацию, бросил ее на стол.

– Надеюсь, для Натали этого будет достаточно?

– О, конечно, даже много… Иди ко мне, мой милый.

Когда через час Ипполит со своей новой знакомой вернулись, Пьер, совсем пьяный, спал в креслах. Жанетта сидела рядом и поглаживала его по руке. Она встала навстречу Ипполиту:

– Ну, как вам мое скромное жилище?

– Оно… замечательно, – покраснев до ушей, сказал Ипполит.

– Ну вот видите! Я говорила Пьеру, что вам понравится! А как вам моя подруга?

– Натали… Она такая… такая добрая. А где она? – спросил Ипполит, озираясь.

– Она ушла. У нее много дел сегодня. Впрочем, если вам понравилось ее общество, завтра мы можем пригласить ее снова.

Ипполит закивал головой, на глаза его то и дело наворачивались слезы. Жанетта заметила это.

– Милый мальчик, – сказала она, и голос ее дрогнул, – все пройдет. Вы так еще молоды и так чисты… Как бы я хотела встретить вас тогда, пять лет назад, когда я приехала в эту страну нищая, без друзей, без связей. Впрочем, тогда вы были совсем ребенком. А в вашей хорошей семье на таких, как мы с Натали, смотрят с презрением. И он, – она кивнула в сторону корнета, – презирает меня.

– Пьер? – не понял Ипполит. – Но он же любит вас…

– Любит? – Жанетта тихо рассмеялась, – О чем вы? Это не любовь. Да и я его не люблю…

Ипполит внимательно посмотрел Жанетте в глаза: взгляд ее был холодный и умный. Дальше задавать вопросы он не решился.

– Помогите мне, – сказала Жанетта уже совсем другим тоном. – Ваш друг пьян, ему нельзя здесь оставаться. Я позову извозчика, отвезите его домой. И вот еще что…

Она сунула в руки Ипполита мятую ассигнацию.

– Это друг ваш забыл у меня. Отдайте ему, когда он придет в себя.

Извозчик приехал скоро. Ипполит с трудом растолкал Пьера и довел его до саней, куда слуга бросил шпагу и плащ корнета. По дороге Пьера растрясло, и выйти из саней самостоятельно он уже не смог. Извозчик, за отдельную плату, помог Ипполиту дотащить Пьера до комнаты, раздеть и положить в кровать.

Когда все успокоилось, Ипполит вышел на балкон и закурил трубку. «Вот оно, счастье, – подумал он радостно. – Ради сего стоит жить. Завтра еще побуду здесь, схожу к Натали. Она так красива… Жанетта не права. Я скажу ей, что Пьер любит ее. Но вечером точно уеду». Он почувствовал что-то вроде укора совести: в Петербурге был бунт, друзья в оковах, а где-то далеко, его ждет брат. Ипполит поспешил успокоить свою совесть: «Всего еще один день! Ведь это недолго. Как там еще все получится? Всего один день! Я же не в чем не виноват. Я ничего дурного не сделал. А письмо… Сережа поймет меня. Я приеду и все ему расскажу – ведь Натали так красива…».

Размышления его прервал громкий стук в дверь. Ипполит вошел в комнату: Пьер крепко спал, лежа на спине и смешно шевеля во сне пухлыми губами. На его щеке алело пятно женской помады. Смятый белый сюртук с золотыми эполетами валялся под кроватью. Стук раздался снова. Ипполит открыл дверь: на пороге стоял жандармский майор и два солдата.

– Ваше имя, сударь? – громко спросил майор, входя в комнату. Солдаты вошли следом.

– Квартирмейстерской части прапорщик Муравьев-Апостол. Чем обязан?

– Имею высочайшее повеление арестовать находящегося здесь корнета Свистунова. Это он? – спросил майор, указывая на кровать.

Ипполит кивнул и сглотнул подступивший к горлу комок.

Майор наклонился к Пьеру и взял его за плечо:

– По высочайшему повелению вы арестованы, корнет. Извольте встать.

Пьер махнул рукой и, не просыпаясь, повернулся к стене. Майор снова взял его за плечо и стал трясти:

– Вставайте, корнет. Вы арестованы. Проснитесь.

Жандармы подошли к кровати и грубо, без церемоний, подняли Пьера. Один из жандармов взял его под руки, а другой принялся обыскивать постель. Пьер мотал головой, не понимая, что происходит. В расстегнутой грязной рубахе до колен и с остатками помады на щеке, он был жалок. Обыскав постель, жандармы усадили Пьера на стул, и начали обшаривать комнату. Вытряхивали чемоданы, открывали ящики комодов.

Через полчаса обыск кончился. Жандармы с трудом натянули на Пьера грязно-белые кавалергардские лосины и, держа под руки, выволокли из комнаты.

– В сани его, да в шинель заверните, чтоб не замерз. Ничего, на холоде быстро протрезвеет, – деловито распорядился майор и обратился к Ипполиту:

– Простите, прапорщик, что потревожили вас в неурочный час. Сами понимаете – служба.

Майор учтиво поклонился и вышел, закрыв за собой дверь. Ипполит огляделся: под кроватью по-прежнему валялся белый с золотыми эполетами сюртук Пьера, никому теперь не нужный. Ипполит поднял его, отряхнул, положил в карман отданные Жанеттой двадцать пять рублей и аккуратно повесил на стул. Потом, быстро собрав в чемоданы разбросанные вещи, позвал служителя и велел немедля искать извозчика.

Поручик Кузьмин мчался к Трилесам, не глядя по сторонам: лошадь и сама прекрасно знала путь с ротного двора в Васильков и обратно. Но сегодня привычный путь казался поручику длиннее обыкновенного: время словно застыло между черным лесом и белой луной, за каждым новом поворотом открывался старый вид, словно дорога шла по кругу, морочила горячую голову поручика с заледеневшими от ветра ушами. Фуражку он обронил, еще выезжая из Василькова. С батальонным случилась беда, надо было выручать. Пришпоривая коня, поручик постарался припомнить события последней недели…

Двадцать пятого декабря, на Рождество, в полку была присяга императору Николаю, на коей подполковника не было – сказывали, что уехал он вместе с братом в Житомир, просить отпуска для Мишки своего, ибо в Москве у Мишки умерла мать. Кузьмин, узнав о сем, гневался на батальонного: когда два года тому у него в Рязанской губернии умер отец, никто и пальцем не пошевелил, чтобы об отпуске похлопотать. После присяги Кузьмин отпустил свою роту с фельдфебелем в Трилесы, а сам остался в Василькове – вечером командир полка давал рождественский бал. Балов поручик не выносил, но на этот остаться следовало: Гебель требовал присутствия всех своих подчиненных.