Сергѣй Штернъ - Въ огнѣ гражданской войны

Только революція открыла возможность для широкаго развитія политическаго творчества въ Россіи. Было бы неправильно и даже тенденціозно произносить рѣшительныя и окончательныя сужденія объ уровнѣ политическаго творчества русскаго народа по тѣмъ результатамъ, къ которымъ привела пока революція. Безъ всякой предварительной подготовки, въ невиданныхъ еще міромъ обстоятельствахъ, жадно принялся русскій народъ за созиданіе новыхъ формъ политической жизни. Результаты этой дѣятельности получились сугубо-печальными, но на нихъ нельзя не смотрѣть иначе, какъ на ученичество, какъ на ремесленный стажъ. Злорадство по поводу «плодовъ» народнаго творчества — не умѣстно и, просто, не умно, ибо народъ самъ палъ жертвой собственныхъ ошибокъ, преднамѣренности въ его поступкахъ не было никакой. Урокъ предметнаго обученія получился жестокій, но безъ послѣдствій онъ врядъ ли пройдетъ, многое неясное въ 1917 г. теперь стало азбучно-яснымъ.

Революція сняла вѣковыя цѣпи и раскрѣпостила свободное слово. Полился безконечный потокъ рѣчей, ораторское краснорѣчіе переливалось всѣми цвѣтами радуги, порою сбиваясь на простую болтливость. Началось массовое увлеченіе словомъ, сказалась чрезмѣрная вѣра въ его силу. Слово, яркое, манящее и дерзновенное слово, гипнотизировало народное сознаніе. Большевики учли это, они власть и гипнозъ словъ превратили въ великій дурманъ словъ. Демагогическіе лозунги манили призраками мира, земли и хлѣба. Щедро, цѣлыми пригоршнями бросались въ массу обольстительныя обѣщанія. Разрушительные призывы были разсчитаны на грубую и примитивную психологію. Обходя практическія трудности, минуя всю сложность жизненныхъ явленій, не считаясь съ промежуточными положеніями, прелюбодѣи слова цинично и часто сознательно сбивали съ толку довѣрчиво внимавшій имъ народъ. Душа народная скоро оказалась отравленной дурманомъ словесныхъ формулъ. Русскій человѣкъ по природѣ — довѣрчивъ и сугубо эмоціоналенъ, не приходится, поэтому, и удивляться тому, что онъ съ полнымъ довѣріемъ отнесся къ обращеннымъ къ нему призывамъ. Призывы эти были разсчитаны на народную психологію, они были приноровлены къ исконымъ народнымъ вожделѣніямъ. Ядъ примѣшивался къ нимъ постепенно, осторожно и незамѣтно. Воспринимая ядовитыя испаренія малыми дозами, народное сознаніе не скоро стало оказывать противодѣйствіе. Можно ли винить темнаго мужика за то, что онъ подпалъ подъ гипнотическое и дурманящее воздѣйствіе блестящихъ словесныхъ формулъ, когда и русскій интеллигентъ, умственно и культурно неизмѣримо болѣе развитой, точно также подверженъ магическимъ чарамъ слова, формулы, системы? Видимо, власть словъ — нѣчто органически-національное и присущее русскому человѣку, почти безъ различія степени культурнаго развитія.

Въ Россіи политика, вообще, является приложеніемъ опредѣленной доктрины, причемъ обычно воплощается она въ нѣкоей политической системѣ и руководится сѣтью отвлеченныхъ положеній. Діаметрально противоположнымъ является политическое мышленіе въ Англіи, гдѣ политика является искусствомъ, воплощаясь въ политической личности и находясь подъ постояннымъ устремленіемъ къ конкретно-достижимымъ цѣлямъ, соотвѣтствующимъ конкретному положенію Англіи въ данный переживаемый моментъ. Вмѣсто гибкаго приспособленія къ реальнымъ потребностямъ страны и столь же гибкаго подхода къ назрѣвшимъ задачамъ, русскій народъ въ своемъ политическомъ творчествѣ отдается преимущественно прямолинейному и радикальному осуществленію опредѣленной догмы. Подобная схема политическаго мышленія, нѣсколько грузная и неподвижная, можетъ быть, и соотвѣтствуетъ складу русскаго ума, но она же требуетъ нѣмецкой методичности и систематичности, такъ намъ всегда нехватающихъ. При русской хаотичности, эмоціональности и безпорядочности трудно и ожидать особенно благотворныхъ послѣдствій отъ политическаго мышленія, построеннаго на доктринѣ, догмѣ и системѣ. Надо полагать, что сама жизнь внесетъ въ укладъ рускаго политическаго творчества необходимые коррективы, сочетавъ элементы науки съ элементами искусства, амальгамируя вѣрность опредѣленнымъ принципіальнымъ положеніямъ съ умѣніемъ гибко и чутко учитывать движеніе реальныхъ силъ и конкретныхъ обстоятельствъ. Окопавшись въ завоеваніяхъ революціи, русскій народъ, быть можетъ, теперь научится сложному искусству планомѣрной и разумной эволюціи.

Русское политическое мышленіе выявило себя за время революціи не только не гибкимъ, недостачно подвижнымъ, но даже — склоннымъ къ трафаретамъ. Русскій человѣкъ вбивъ себѣ въ голову какую-либо политическую мысль, не легко и не скоро съ нею разстается. Точно также, тяжелы и сдвиги въ области политической психологіи; привычка къ опредѣленымъ настроенімъ, долго оставаясь неизмѣной, даетъ о себѣ знать на продолжительный срокъ. Консерватизмъ русской политической мысли — явленіе quasi бытовое, причемъ консерватизмъ формы не только не соотвѣтствуетъ консерватизму содержанія, но, наоборотъ, особенно силенъ консерватизмъ радикальной и революціонной мысли. Помимо негибкости сказывается и русская принципіальность, или если угодно, принципіозностъ, вѣрность разъ воспринятому принципу или идеѣ. Въ интеллигентской, въ частности, средѣ сказывается и приверженность къ опредѣленнымъ традиціямъ. Однако, традиціи эти — обычно группового или кружкового типа, въ лучшемъ случаѣ — обще-интеллигентскія; обще-національныхъ же традицій у насъ пока почти еще не сложилось и не существуетъ. Для Россіи — еще впереди созданіе своихъ національныхъ устоевъ, опираясь на которые легче дать волю свободному творчеству, приспособленному къ духу времени и потребностямъ момента. Освобожденіе изъ коммунистической темницы дастъ русской политической мысли возможность свободнаго взлета и разбѣга. Тогда только сможетъ начаться подлинное политическое творчество, основанное на сочетаніи точныхъ знаній съ четкимъ улавливаніемъ конкретныхъ условій времени и обстоятельствъ. Для этого, впрочемъ, понадобится еще излеченіе отъ склонности къ дилетантизму въ политикѣ, а также установленіе въ средѣ политическихъ дѣятелей строгой спеціализаціи.

Параллельно съ выявленіемъ едва ли не всеобщей склонности легко подпадать подъ власть словъ и словесныхъ формулъ, революція подчеркнула и другую черту интеллигентской психики: безудержную вѣру въ силу идеи. Въ этой послѣдней чертѣ есть даже что-то красивое, но для массоваго практическаго примѣненія въ государственной жизни абсолютно непригодное. Массы населенія Москвы или Петрограда, холодныя и равнодушныя, если и удается зажечь, то не чистой идеей, а, въ лучшемъ случаѣ, совпаденіемъ идеи съ интересомъ, а не то — голымъ интересомъ. Въ лозунгѣ «земля и воля», нечего грѣха таить, деревенскую массу больше увлекала первая часть формулы, а интеллигенція не безъ наивности долго вѣрила въ наличіе гармонически-сочетаемой склонности массъ къ обоимъ членамъ народническаго символа вѣра. Когда на городскихъ выборахъ гордо выбрасывали тотъ же лозунгъ «земля и воля», то предріимчивые и болѣе практичные, чѣмъ лидеры, партійные агитаторы подъ шумокъ обѣщали и увеличеніе хлѣбнаго пайка, и снабженіе дровами, и подвозъ обуви, калошъ и т. д. Не взирая на это, вѣра въ силу идеи, для широкихъ массъ всегда отвлеченной и не реальной, побудила и въ періодъ острой борьбы съ большевиками выдвигать лозунги, великіе, красивые и важные, но неспособные увлечь массы. Большевики щедрой рукой надѣляли землей, фабриками, домами, а ихъ противники, героически борясь съ ними, говорили о необходимости возсозданія Великой единой и недѣлимой Россіи. Въ этомъ было нѣчто рыцарски-красивое, но и наивно-непрактичное. Борьба со старымъ самодержавіемъ, наряду со своей идейной стороной, наряду со своимъ свободолюбіемъ, заключала въ себѣ и нѣчто практически-привлекательное, суля крестьянину — землю, рабочимъ и заводчикамъ — разкрѣпощеніе промышленности, либеральнымъ профессіямъ — снятіе путъ, сковывавшихъ ихъ дѣятельность (только помѣстному дворянству революція ничего не сулила и поэтому, оно съ нею такъ упорно боролось и борется). Въ борьбѣ съ комиссародержавіемъ точно также легко, наряду съ освободительной идеей, выдвинуть и нѣчто практически интересующее массу населенія — вопросъ о землѣ. Вмѣсто этого, долгое время, выдвигали охотнѣе лозунги обще-государственнаго ренессанса, чѣмъ закрѣпленія завоеваній земельной революціи. Кличъ «единая и недѣлимая Россія» увлекалъ верхи, слабо отражаясь въ низахъ. Не кроется ли въ этомъ одно изъ разъясненій неудачи «бѣлаго» анти-большевистскаго движенія?