Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

— Есть у тебя особые полномочия, полководец?

— Да!

— На что?

— Я не вправе распространяться на сей счет!

Нет, этого молодого китайца на мякине не проведешь. Он встал, оправил свой кафтан и слегка прищурился. Вот он сидит перед ним, этот монгольский хан, этот степной волк, этот коварный властитель, о котором все говорят, что он хитер и непроницаем, и задает вопрос столь же неуклюжий, сколь и прозрачный. Или за ним все-таки что-то кроется?

— Мое условие: бывший князь Ляо, которого я поставил властителем, так и останется властителем Ляодуна.

— Мы согласны! — быстро ответил китаец и добавил, что он уполномочен своим императором дать этот утвердительный ответ.

— Вот, значит, как далеко простираются твои полномочия? — тихо, но не без издевки проговорил Чингисхан.

Полководец кивнул и улыбнулся:

— Что мне сообщить императору о вашем уходе в степь?

— Мы уйдем через день после того, как получим подарки.

— Тогда мне поручено передать вам сразу: император империи Хин дарит вам сто красивейших женщин своей империи. Первой среди них будет дочь убитого Сына Неба, императора Юн Хи. Если вы пожелаете, можете взять ее в младшие жены. Она получит приданое, положенное дочери императора, а красотой своей она может сравниться с цветком персика, который не раскроется, пока солнце не поцелует его своими лучами. Для ваших военачальников и храбрых воинов император посылает пятьсот верблюдов с золотом, серебром, жемчугом, слоновой костью, коврами, шелком и другим товаром.

— Хорошо, — сказал Чингисхан. — Слова, которыми мы обменялись, были хорошими, и я хочу, чтобы у тебя осталась добрая память обо мне. Возьми этот кинжал. Когда-то он принадлежал человеку, который предал меня. И от него, кроме этого кинжала, ничего не осталось. Ты сам видишь: кто нарушит данное мне слово, тот умрет, далеко он от меня или близко.

Полководец отдал низкий поклон и попятился к двери.

— Я желаю твоему императору более долгую жизнь, чем была дарована Сыну Неба Юн Хи! — добавил Чингисхан, несколько повысив голос.

Тем временем успели собрать целую колонну повозок для раненых. Уже стемнело, и над огромной столицей империи Хин взошла луна. Хан приказал отправить раненых немедленно, поэтому их выносили из землянок и вырытых в горах пещер, где было уже тепло от их дыхания, прямо на сырой, промозглый воздух и укладывали по нескольку человек на одну повозку: кого на боку, а кого на спине. Подстилкой служила рисовая солома. Но вообще-то на повозках нашлось место не для всех, а только для воинов с тяжелыми ранениями и переломами конечностей либо потерявших руку или ногу, ослепших или со страшными ожогами. Когда колонна пришла в движение и яки потянули тяжелые повозки в гору, многие раненые начали, не стесняясь, кричать и стенать, до того их растрясло. Боль казалась теперь нестерпимой. Сопровождавшие воины старались утешить своих несчастных собратьев:

— Подождите, спустимся на равнину, там пыль и песок, колеса пойдут мягче. И вообще, при дневном свете мы будем объезжать камни, и вас не будет так трясти.

— Вам будет мягко и удобно, как на кошме в юрте, — подшучивали над ними погонщики яков.

— Потерпите до рассвета! — успокаивали другие.

Однако эта ночь оказалась долгой, куда более долгой, нежели все предыдущие, никто не смог сомкнуть глаз, многие продолжали вскрикивать, кое-кто успел даже умереть. Но в одном никто из них не сомневался: подобных ночей им предстоит пережить немало. Тенгери не кричал. Раны мучили его, но он сдерживался. Он испытывал боль в ногах, голова гудела не переставая. Хуже всего обстояло дело со спиной, в нее во время боя попала стрела.

И все-таки он сцепил зубы и не стонал. Тенгери смотрел на небо, на бесчисленные звезды и созвездия, и не ощущай он, как катят колеса, можно было бы подумать, будто они стоят на одном месте. Но колеса повозок все перемалывали дорогу, тарахтели по камням, заваливали песком норы байбаков, катили и катили наверх, к северу, к Доломуру, к Керулену и Онону. И от этого в его душе разливалась радость, которая была такой сильной, что теснила и побеждала боль.

Один из лежавших в повозке Тенгери раненых без конца распевал песни, и большинство из них он, похоже, придумывал на ходу. Он и сам не знал точно, с чего он начнет песню и где ее кончит. Неизвестно даже, доставляло ли собственное пение ему удовольствие.

Вот о чем он пел, и многие радовались, что кто-то поет. А когда потом, незадолго перед восходом солнца, он умолк, другие стали спрашивать его, почему он больше не поет сейчас, когда красный огненный шар вот-вот выкатится из-за холмов.

— Он умер, — сказал Тенгери.

Все очень удивились, и Тенгери тоже удивился, когда увидел его, лежавшего рядом, таким тихим, застывшим, и вряд ли кому-то из них еще когда-нибудь доведется стать свидетелем того, как человек поет-поет — и вдруг умирает!

Погонщики яков вытащили его из повозки и положили на влажный придорожный песок.

Взошло солнце, но вовсе не красное, раскаленное, а улыбчивое, золотистое.

А колонна повозок продолжила свой путь к Доломуру, к Керулену и Онону.

Четыре месяца спустя, перед приходом холодов, колонна повозок с тяжелоранеными добралась до орды у Керулена, а войско во главе с Чингисханом осталось зимовать в Доломуре.

Тенгери уже удавалось не только приподняться, но даже сесть и, значит, наблюдать за происходящим по сторонам от повозки. Он издалека узнал своего старого знакомца, Бурхан-Калдуна, этого серо-сизого великана, гордо упирающегося своей благородной головой в синее небо. И леса на другой стороне реки стоят как стояли, высокие и молчаливые. При этой мысли ему вдруг стало смешно: а где же им еще быть, куда они могли подеваться? Но новая встреча с ними обрадовала его. С этими лесами дело обстояло в точности так, как с овечьими стадами: их любишь, если ты вырос рядом и вместе с ними, но при самой первой встрече в них ничего особенного не замечаешь. А что, овца, она овца и есть, а лес — всего лишь лес, и все.

Когда повозки миновали последний холм и юрты родной орды стали видны как на ладони, женщины и старики оседлали лошадей и поскакали им навстречу. И когда они оказались совсем рядом, никто из них не плакал и не причитал. Снимая с высоких повозок родных и близких, они не рыдали, когда находили их безногими, безрукими, слепыми или с другими увечьями. Сначала их укладывали на влажную пожухшую траву, потом на носилки и уносили в юрты. А те женщины и мужчины, которым сообщали о гибели их мужей и сыновей, возвращались в орду и говорили всем, кто был готов их слушать, что они, мол, отдали Чингисхану то, чего он требовал, и теперь вправе рассчитывать на его доброту. А доброта эта заключалась в том, что с них могли перестать брать налоги и выделить им толику из награбленного добра.