Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

— Пусть эти крики пронзят вас до мозга костей! И пусть они устрашат тех, кто считает, будто есть еще кто-то помимо меня, кому они могли бы служить! Это так же невозможно, как невозможно воткнуть два меча в одни ножны!

Я сидел перед юртой Чингисхана, как юртовый пес, которого прогнал хозяин. Даже мой помощник избегал меня с тех пор, как непокорных сбросили в пропасть. По ночам меня терзал страх. В мечтах я бежал к Золотому Цветку и Тенгери, а потом вместе с ними бежал на север, в тихие бескрайние леса, к чистым блестящим озерцам, где нам с Золотым Цветком не пришлось бы бояться весны и лета, где мы могли бы радоваться возвращению певчих птиц.

Но вот снова взошло солнце, и воины повели к пропасти новых осужденных. Они же столкнули в пропасть и мои мечты, ибо светлый день сказал мне: ты хочешь бежать? Может быть, тебе и удастся пробраться на север. Но одному тебе бежать никак нельзя, потому что в главном лагере, у Керулена, тебя ждет Золотой Цветок. Значит, сначала ты должен добраться до нее и лишь после этого бежать на север. А вот это уже невозможно: дорогу к лагерю перекрыли воины Темучина…

Однажды утром хан сказал:

— Пришлите ко мне того, кто сидит справа от входа в юрту.

Вот как? Я послушно встал. Я даже не успел испугаться. А если и успел, то проглотил страх. Пусть он шевелится где-то в моих зрачках, но на лице у меня его быть не должно.

— Ты хотел меня видеть?

Темучин сидел на золотом троне перед обтянутой синим шелком стеной юрты.

— Да, — ответил он и щелкнул пальцами, после чего слуги и телохранители сразу покинули ее. — Я велел позвать тебя!

На фоне синей стены его наряд золотистого цвета напоминал скомканное солнце.

— Почему ты пришел? — тихо спросил он.

— Потому что… — у меня перехватило дыхание. Лишь сейчас я догадался, почему он добавил: «Я велел позвать тебя!»

— Потому что?.. — Темучин откинул голову, прислонившись к синему шелку.

— А почему бы мне и не прийти, мой хан? — уклонился я от ответа.

Он как будто задумался. Только в эти мгновения я осознал, что телохранители не отняли у меня пояса, шапки и меча. Это придало мне немного уверенности, хотя я и знал, что у хана есть привычка не отнимать эти знаки достоинства даже у тех, кого он заранее осудил.

— Ты спросил: «А почему бы мне и не прийти, мой хан?» — начал он опять. — Но разве ты всегда приходил, когда я звал тебя?

— Нет!

— А разве не следует приходить всегда, когда тебя зовет твой хан?

Я замер. Что это? Западня?

— Вообще-то в твоем вопросе есть и ответ на него. Что мне остается? Если я скажу «да», я, может быть, спасу свою жизнь, а скажу «нет» — ты, скорее всего, велишь сбросить меня в пропасть.

Чингисхан поднялся.

— Ты и без того уже отвечал мне отказом. Я дважды звал тебя у озера Тунге, и дважды ты делал вид, будто не слышишь, хотя я отлично видел тебя — ты стоял совсем недалеко, под елью.

— А ты слышал меня, когда я говорил с тобой о меркитах? Я словно к камню обращался, к большому холодному камню.

Он снова вскочил на ноги и забегал вдоль синей стены, резко остановился вдруг и, повернувшись ко мне, выкрикнул:

— Неужели я обязан услышать тебя, если мне, хану, твои слова не по нраву? Разве я и не твой властитель тоже?

Вошел гонец и доложил, что Тогрул и его сын Сенгун попались в руки к племени, которое они несколько лет назад ограбили.

— Их казнили. Вождь велел взять голову Тогрула в серебряную оправу и насадить на заднюю спинку своего трона — лицом к востоку!

Когда гонец удалился, Чингисхан торжественным голосом проговорил:

— Итак, империя степи открыта предо мной настежь. Все живущие в войлочных юртах войдут в мой народ! Тебе же, бывшему дольше других рядом со мной, я скажу вот что: не услышавшие моего призыва всего один раз закончили свою жизнь в пропасти, но у тебя, не услышавшего мой призыв дважды, я жизнь не отниму, потому что в твоем присутствии мне принесли самую радостную весть в моей жизни. От службы, которую я некогда тебе доверил, я тебя отстраняю — я не потерплю, чтобы перед моей дверью стоял человек, который закрывает уши, когда я зову его! Отправляйся к одному из десятников и стань под его руку.

Я поклонился ему, как поклонился бы чужому человеку.

Выйдя на ясный солнечный свет, я подумал: да, дружить могут только равные, а не так, чтобы один стоял выше, а другой ниже. Это сказал мне однажды мой отец. А в другой раз он еще заметил, что крепость дружеских чувств зависит еще и от того, как друзья один другого слушают и как друг другу отвечают: только так может быть обретена истина, только это поможет им всегда уважать друг друга. Можно ли быть друзьями, когда один убивает возражения другого, потому что у него, хана, в руках карающий меч и золотая узда повиновения?

Вот о чем я думал, проходя по рядам белых кибиток лагеря, и вот к какому выводу пришел: в юные годы ты обрел друга, но мудростью отца не обладал. А теперь, в зрелые годы, ты потерял одно, чтобы обрести другое.

Все это случилось в тот день, когда пришла весть о смерти Тогрула и Сенгуна.

Но один все-таки остался в живых: Джамуха. Поскольку я не находился больше в окружении хана, мне ничего не было известно ни о его мыслях, ни о намерениях, прежде чем они становились известны всем воинам. Меня удивляло только, почему после того, как мы разгромили кераитов, мы по-прежнему оставались у горы Абшида-Кодегер, а не возвращались к голубому Керулену.

И вдруг войско выступило в поход. Джамуха заключил союз с вождем найманов Байбукой-Тянгом. Тысяча, к которой я принадлежал, прикрывала наши тылы и осталась в ущелье у Ханской горы. После победы мы приняли пленных, среди которых оказался и один из найманских военачальников, у которого все лицо дергалось от страха и который рассказал, как его вождь Тянг во время сражения потерял власть над собой и крикнул Джамухе:

— Кто эти люди, которые преследуют наших, как волки овец?

И Джамуха якобы ответил:

— Это четыре пса Темучина, которых он вскормил человеческим мясом; он посадил их на железные цепи; у них медные лбы, вместо зубов одни клыки, жала вместо языков и сердца из железа. Вместо плеток у них в руках кривые сабли. Они пьют росу, скачут, оседлав ветер, и во время боя пожирают человечину. Теперь их спустили с цепи, и из пасти у них брызжет пена — так они рады. Эти четыре пса: Джебе, Бохурчи, Джелме и Субудай.

Тогда Байбука-Тянг спросил:

— А кто позади них, тот, кто летит над степью, как голодный ястреб?

— Это сам Темучин и есть, — ответил Джамуха, — с головы до ног закованный в железные доспехи. Это он летит на нас, как голодный ястреб. Видишь, как он низвергается на нас? Ты, Тянг, сказал, что, когда придут монголы, от них, как от разделанных баранов, ничего, кроме рогов и копыт, не останется. Что ты скажешь теперь?