Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

Вот что поведал нам найманский военачальник о битве. А когда закончил, попросил кинжал и проговорил, опустившись на колени:

— Мой вождь Байбука-Тянг пал на поле брани. Как же мне жить после этого?

Он пронзил себе кинжалом грудь и умер, так и не раскрыв больше своих посиневших губ.

Что касается Джамухи, то ему хан даровал милость умереть бескровной смертью: его удавили.

Вот так и родилась империя степи.

И мы повернули наконец к Керулену. Я радовался предстоящей встрече с Золотым Цветком и Тенгери. Но здесь мы остались ненадолго. Прежде чем река замерзла и в долине поднялись снежные бури, наша орда откочевала вверх по Онону. На берегу этой реки и должен был возникнуть наш главный лагерь, вокруг которого простирались бесконечные пастбища, которым теперь никакие враги не угрожали.

В эту зиму мы с Золотым Цветком и Тенгери часто сиживали у костра, как в былые времена. И как тогда, ветер заносил в щели войлочных юрт снег. Но я не говорил, как прежде, Золотому Цветку, что зима прекрасна, потому что я могу быть с ней. Я сказал:

— Отныне тебе незачем будет больше грустить, Золотой Цветок, когда вернутся певчие птицы, и незачем будет плакать, когда распустятся первые цветы.

Она целовала меня, и в глазах ее светилась весенняя радость.

Но летом этого же года Тигра {9} 9 Год Тигра — 1206 год. Чингисхан созвал большой курултай всех живущих в войлочных юртах народов и пригласил на него всех знаменитых вождей и нойонов с их женами.

Посреди огромной орды у Онона возвышался самый большой из всех шатров, что мне доводилось видеть, белый, как лебедь, как и развевающееся над ним наше родовое знамя с соколом и вороном. Шлемовидную крышу шатра поддерживали девять позолоченных столбов. Сама крыша была покрыта красным бархатом. Широкий вход в шатер с козырьком над ним смотрел на юг подобно огромному черному зрачку. А на кольях с рогами яков на них, ограничивавших дорогу к шатру, развевались срезанные черные конские гривы.

Пока что шатер был пуст, только мастеровые трудились над водружением трона, украшали его драгоценными каменьями и оплетали его подлокотники и спинку золотыми обручами-змейками.

Я же вместе с тысячами других мужчин доил за пределами орды тысячи кобылиц, а Золотой Цветок вместе с тысячами женщин доила тысячи коров. Из одного нарождался потом пенистый кумыс, а из другого — огненная арака.

В день выборов нойоны положили перед дворцовой юртой черный войлочный ковер, на который и сел хан.

Потом призвали Гекчу, того самого старого шамана, который когда-то прочел на бараньей кости имя Чингис. Он предстал перед властителем и народом с распростертыми руками. Мы смотрели на него с почтением и благоговением, ибо он был святым, который по ночам, когда все мы спали, поднимался на невидимом скакуне на небо, где беседовал с духами и божествами; он подолгу не принимал пищи, чтобы умилостивить богов, безропотно выносил самые страшные холода и мог преспокойно сидеть нагим в снегу. И этот Гекчу сказал нам:

— Вечное Синее Небо велело мне передать народу монголов: «Да возвысится Темучин, прозванный Чингисханом, до Ха-хана {10} 10 Ха-хан — властитель всех властителей. ».

— Мы желаем, мы просим и повелеваем, чтобы ты стал нашим всеобщим господином и Властителем! — воскликнули благородные вожди и нойоны. — Ты наш Чингис-Ха-хан!

Толпа неистовствовала.

Благородные подняли ковер за четыре конца и понесли Властителя к его трону. Рядом с ним восседала Борта, а у его ног сидели сыновья и дочери, Мать Тучи и отчим Мунглик. Несколько в стороне от трона сидели младшие жены Ха-хана, и среди них прекрасная Хулан с мальчиком на руках.

Лица присутствующих сияли, как и их дорогие наряды, в лучах солнца.

Темучин поднялся и сказал:

— Наша новая империя расширила свои пределы, воины! Она простирается от Шинганского плоскогорья на востоке до Алтайских гор на западе и от озера Байкал на севере до самой пустыни Гоби на юге. Слову моему повинуются тридцать один народ, это два миллиона человек. И есть среди них один народ, который насчитывает четыреста тысяч человек. Это подобный чистейшему горному хрусталю народ монголов, храбрый и неодолимый. Он был со мной вопреки всем угрозам и страданиям, он был со мной и в радости, и в горе. Он — самое лучшее из всего, что рождено на земле. Он, верный мне, позволил мне добиться великой цели, и я хочу, чтобы отныне он звался «Небесно-синие монголы».

Ликованию не было предела.

Хан подошел к одному из множества больших котлов с вареной кониной. Нанизал на конец кинжала лучший кусок и поднес его Бохурчи, который вместе с остальными военачальниками стоял в улочке жертвенных огней. Это повторилось еще несколько раз: так хан, по древнему обычаю, награждал своих храбрейших воинов.

Потом призвав всех к спокойствию, властитель сказал:

— Если вы желаете, чтобы я был вашим господином, готовы ли вы все, исполнены ли вы все решимости выполнить то, что я прикажу, прийти, когда я позову, скакать, куда я вас пошлю, и убить каждого, на кого я вам укажу?

— Мы готовы, Ха-хан! — воскликнули вожди, нойоны и военачальники, ибо вопрос был обращен к ним одним.

— Да воцарятся порядок и мир!

Он поднял свой золотой кубок над головой, все благородные последовали его примеру, а народ поднял свои чаши, и радость озарила лето, мужчин, женщин и детей. Зазвучала музыка — били в барабаны, дули в трубы и рога, зазвенели сотни и сотни больших и маленьких колокольцев.

Мужчины танцевали перед ханом, а женщины перед Бортой.

Седовласый старый табунщик пробился к трону и попросил хана разрешить ему спеть песню.

— Тихо! — потребовал Темучин, и шум сразу улегся.

Старик запел песню. Он пел хриплым низким голосом песню о своей единственной овечке. Однажды эта овечка, его единственная, убежала от него в густой-прегустой лес, в самую чащобу. И ему пришлось переплыть пять озер и перейти через восемь холмов в поисках овечки. Он нашел ее. Она лежала в кустарнике, в глубине его. Но колючки у кустов были все равно что железные наконечники стрел. Когда он все же протиснулся в кустарник, схватил ее и потянул на себя, одна из колючек вонзилась ему в глаз и погасила свет этого глаза. «Но овечку свою, — завершил песню старый табунщик, — единственную мою овечку я все-таки спас!»

Чингисхан бросил одноглазому золотой пояс. Согбенный, тот поспешил замешаться в толпе. Я долго смотрел ему вслед. Прежде чем скрыться в своей юрте, тот несколько раз оглянулся, словно опасаясь, что его догонят и отнимут подарок.

А празднество опять разгоралось. Барабаны, трубы и рога вперемежку с сотнями и сотнями колокольцев.

Властитель воскликнул: «Ха-ха!»

И все выпили.