Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

Военачальники настаивали на том, чтобы сразу взять город приступом, за его стенами наверняка найдется все то, что обещал Ха-хан.

Однако Чингисхан хранил, по своему обыкновению, молчание.

Не испытывая никаких чувств, я лежал в траве, а рядом пасся мой вороной конь, поглядывая в сторону стройных высоких башен и красивых покатых крыш, над которыми порхали птицы. Из труб над домами поднимался дым, иногда из странных проемов домов высовывалась чья-то голова, словно кто-то желал проверить, тут мы еще или уже ушли.

Несколько тысяч пошли на приступ.

У городских стен воины напоминали мышей, копошащихся у юрты. Защитники города лили на головы наших какую-то горячую жидкость, после чего люди валились наземь и потом пресмыкались в пыли, как червяки. А лошади, когда на них попадала эта жидкость, — что с ними, бедными, делалось!..

На третий день наши пошли на приступ с плетеными лестницами. Набросив их на стену, они прямо с лошадей прыгали на них и быстро карабкались вверх. Но добраться до самого верха им не удавалось: тангуты подцепляли эти лестницы железными крюками, и наши воины падали в узкий ров с острыми камнями у стены.

Когда все эти попытки взять город с ходу кончились ничем, Ха-хан приказал взять его измором.

— Мое войско, — сказал Чингис, — сожмет город железным кольцом — и мы задушим тангутов!

Я не вел счета дням, проведенным под стенами города в бездействии, но сотники то и дело повторяли нам:

— Каждый час, проведенный нами в полном спокойствии, на час приближает нас к победе, а врага — к смерти!

Они часто повторяли это, и повторяли потому, что многие из наших недовольно ворчали, мы привыкли к жарким схваткам и быстрым победам, слепившим наши глаза своим блеском, а не к длительной осаде.

Белый шатер Чингисхана стоял под могучим старым дубом.

Воины шепотом передавали друг другу, что он уже четыре дня из него не выходил. Я был одним из немногих, кто догадывался, что это означает, и мне не терпелось узнать, какой подвох для врага он сейчас готовит.

Мы узнали об этом уже на другое утро.

Властитель велел гонцам передать послание защитникам города и его жителям, что готов немедленно снять осаду, если от него откупятся данью в десять тысяч ласточек и тысячу кошек. Наши гонцы рассказали, как тангуты подняли их на смех: такие дикие требования могут, дескать, выдумать только степные кочевники, у которых нет постоянных домов и которые питаются сырым мясом. Эти люди из крепости Хси-Хсии говорили:

— В ваших ордах кошек, наверное, и в глаза не видели? А ласточки? Разве ласточки гнездятся на юртах?

К полудню тангуты вынесли из ворот и положили под стену мешки с тысячью кошек и десятью тысячами ласточек: что это за дань, если за такую малость осаду города снимут?

Но они не знали нашего Ха-хана.

Он велел привязать к хвостам кошек и ласточек по клоку хлопка и запалить его. Кошки, обезумев от страха и боли, бросились в город, находя все известные им дырки и лазы под крепостной стеной, а ласточки стремглав полетели в свои гнезда под крышами домов — их тоже гнали страх и привычка. Вот они и принесли огонь под золотисто-зеленые покатые крыши, принесли его в позолоченные купола высоких башен, и из отверстий и проемов в домах, из которых совсем недавно выглядывали чьи-то головы, заполыхал огонь — языки огня повсюду, повсюду!

И мы бросились на город.

Тяжелые кованые ворота крепости все-таки рухнули. В голубое солнечное небо взлетали и взрывались огненные шары, которые рассыпались жаркими красными искрами. Люди в горящей одежде метались по узеньким улочкам, вздымая руки к небу, они взывали к своим богам, падали на колени, стенали и плакали, а над их головами свистели арканы наших воинов, тащивших потом живые факелы за собой на полном скаку. Рушились стены дворцов, показывая нам тлеющие позолоченные колонны, по которым полз дым.

Кто поднимал оружие, погибал.

Кто его не поднимал, того забивали до смерти.

У кого оружия не было, умирал в петле аркана.

В живых оставляли только ремесленников и красивых женщин. Так повелел наш хан, Потрясатель Вселенной, который со своей свитой проезжал по улицам и переулкам мимо пожарищ и мертвецов, и копыта их лошадей попирали пепел и бренные останки. Он улыбался, ободрял и хвалил своих воинов. Да, улыбка не сходила с его лица, он то и дело кричал воинам:

— Берите, что вам нравится, хватайте все, что увидите, — все ваше! После нас здесь будут жить только совы да летучие мыши!

Я сидел на ступеньках догоравшего дворца, но я был похож не на победителя, а на человека, у которого вот-вот брызнут из глаз слезы и он взвоет. Но ни того, ни другого не случилось: слезы мои иссякли, а рот пересох и онемел. А Ха-хан смеялся не переставая. Чингис смеялся и тогда, когда из-под обломков скромного дома вытащили старика и, как он ни упирался, подвели поближе к хану.

— Он прятался тут и не захотел тебя видеть! — объяснили воины.

— Это от страха, — сказал хан, взирая с высокого белого скакуна на всклокоченного старика. — Мне нравится, когда враг дрожит от страха. Ты ремесленник?

Старик ему не ответил. У него было лицо цвета вспаханной земли, и видом своим он походил на мудреца. Глаза он прижмурил, словно не выносил яркого света дня.

— Или ты из тех, кто умеет делать картины? — спросил Чингис.

Тот молчал. Он стоял неподвижный, как каменное изваяние, только его длинную бороду трепал ветер.

— Или, может быть, ученый человек?

Старик медленно поднял голову, раскрыл глаза пошире и спокойно проговорил:

— Я не ремесленник, не ученый человек и картин делать не умею. А если бы был одним из них, ни за что на свете не согласился бы жить с вами!

Стражи схватились за мечи. Однако хан поднял руку и сказал:

— Пусть себе болтает.

А старик, не обращая внимания ни на хана, ни на стражей, ровным голосом продолжил:

— Вы надругались над моей женой, вы убили пятерых моих братьев, задушили двух моих сестер и зарезали троих моих сыновей. Поэтому я…

— Ладно уж, старик, — перебил его Чингис, — когда охотник загонит всех оленей и серн, почему бы ему не дать уйти одному-единственному зайцу?

— …поэтому я, — снова взялся за свое старик, не обращая внимания на слова хана, — из рук которого ушла сила, хочу тебе, навлекшему на наш город кару небожителей, нами вовсе не заслуженную, плюнуть в лицо!

И он плюнул несколько раз, пока не упал замертво под ударами стражей.

Охваченный яростью Чингис несколько раз проехал по его телу на своем белом скакуне, копыта которого растоптали кусочек неба в прах — на старике был такой же синий халат, как на моем отце. Или на мне.

И вот я сижу на каменных ступенях, служивших некогда входом во дворец. От стыда я спрятал лицо в ладонях и снова услышал слова отца, сказанные мне ночью перед его смертью: «Я поручил тебе передать Темучину кинжал в знак благодарности, но я не советую тебе вручить свою жизнь сыну вождя, если ты не знаешь, каким он станет, когда однажды обретет власть над многими и его орда разрастется». О-о, отец, видишь ли ты меня? И клятва моя и мое сердце разорваны…