Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

Вечером солнце спряталось в развалинах. Небо исходило кровью. Воины распевали песни, пили тяжелые вина жителей Хси-Хсии, а потом валялись пьяные на украденных из домов коврах. А самые крепкие из них еще долго сжимали в руках золотые и серебряные кубки и отплясывали на позолоченных листах, которые они сорвали с крыш домов и башен или со стен дворцов и которые разложили теперь на улицах. Ха-хан им в этом не препятствовал, хотя в его яссе было записано: «…напиваться не чаще трех раз в месяц. Лучше — два раза. Один раз — достойно похвалы. А тому, кто не сделает этого ни разу… но где найдешь такого человека!» Они праздновали свою победу много дней и ночей подряд на улицах, покрытых пеплом и бренными останками рухнувших домов и людей, душа которых давно отлетела, шатались, как дикие звери, по брошенным человеческим норам или залезали в обгоревшие башни, словно желая с помощью мечей и копий подчинить себе еще и небо.

В одну из таких пьяных ночей я и бежал.

Меня позвал в дорогу мой отец.

Я скакал на сильной пегой лошади и держал в поводу запасную с целым ворохом колокольцев, как это было положено стрелогонцам.

Мы немедленно отправились в путь и даже не оглянулись, выехав за пределы орды. Юрту нашу мы оставили на месте.

Сначала мы ехали шагом, чтобы не разбудить чересчур чуткие уши.

Той ночью на меня нахлынули воспоминания о прошедших годах. Они стояли под луной как огромные черные камни. И на первом из них я мог бы вырезать, если бы знал грамоту, как Тататунго: «Страх перед восходом солнца». А на втором: «Что тот кинжал, что этот». На третьем: «Вдвоем на одной лошади». На четвертом: «Хромой Козел». На пятом: «Четыре незнакомых всадника». На шестом: «Черная соболиная шуба». На седьмом: «Месть». На восьмом: «Девушка по имени Золотой Цветок». На девятом: «Снежно-белая корова». На десятом: «Колющие тени». На одиннадцатом: «С луком и саблей». На двенадцатом: «Красавица Хулан». На тринадцатом: «Свадебная война». На четырнадцатом: «Ха-хан». И на пятнадцатом: «Тысяча кошек — десять тысяч ласточек».

Но вот я подъехал к очередному камню, на котором ничего пока не смог бы написать. Я с удовольствием вырезал бы на нем солнце, луну, языки огня, дерево и реку — я мечтал о счастье и покое, которые так любил мой отец, всякий раз возвращающийся к голубому Керулену после походов. Молчание леса и ровный плеск воды учили его мудрости и почтительности.

Утром воспоминания и камни ушли из моих мыслей, мы скакали все быстрее и быстрее, нахлестывая лошадей, и просто пролетали над безлюдной степью с ее высохшими оврагами и облысевшими склонами холмов.

В траве белели обглоданные кости.

Почти из-под самых копыт испуганно взлетали в небо вороны. Никаких пастухов, никаких охотников. Нас никто не преследует. Ночью мы скакали помедленнее. Тенгери спал, скорчившись в седле. Золотой Цветок не спрашивала, далеко ли до северных лесов. И хорошо, что не спрашивала, потому что я и сам этого не знал.

Когда солнце поднялось из росистой травы, мы, усталые, спешились и легли отдохнуть. Мне снились леса и реки, и вдруг степь вокруг меня задрожала, сперва мягко, а потом все сильнее и, наконец, так сильно, что вытряхнула меня из сна, и я, к своему удивлению, увидел трех пастухов, откочевывавших со своими овцами к югу. Они наверняка заметили нас, хотя сейчас и не смотрели в нашу сторону. Земли становились более плодородными. Мы избегали зеленых долин, не желая оказаться вблизи какой-нибудь орды.

На пятую ночь небо затянули тучи. Ни одна звезда не указывала пути на север. Эта темень становилась зловещей. Мы сидели на земле, тесно прижимаясь друг к другу. Сон не шел, и ни зги не видно — куда поскачешь? Где-то вдали подвывали волки, и Тенгери сидел с луком и стрелами в руках.

— Вон там, отец, что-то в траве шевелится, — прошептал он.

А я ответил:

— Это ветер, Тенгери, это ветер ласкает траву!

Он разочарованно опустил лук на колени. Он предпочел бы, чтобы грозно сверкнули волчьи глаза. О страхе, холодившем наши с Золотым Цветком жилы, мы ему ничего не сказали. Мы разговаривали с ним, хотя предпочли бы помолчать, и шутили, хотя нам было вовсе не до смеха.

— Мы построим себе новую юрту? — спросил мальчик.

И Золотой Цветок ответила:

— Гораздо более красивую, Тенгери, и гораздо более просторную.

— У реки?

— У реки, мой сын, — сказал я. — На невысоком холме, где растут березки, цветут цветы и где неподалеку есть кедры.

Он положил лук и стрелы в траву, словно забыв о волках.

— Ты любишь кедры, отец?

— Да, Тенгери.

— А почему?

— Потому что они всегда зеленые, гордые и красивые, и потом, мой сын, кедры не умирают, они растут из прошлого в будущее, они живут среди нас, как могучие великаны, они — свидетели времен. И когда ветер набрасывается на них, они начинают рассказывать, как умудренные жизнью седовласые старцы. Кто научится понимать их, тоже наберется мудрости, сын мой.

— Там, куда мы скачем, отец, кедры есть?

— Их там тьма-тьмущая, Тенгери.

— Теперь я тоже полюбил их, отец.

— Кто любит правду, полюбит и кедры, сынок, — сказал я еще.

Начался дождь, тихий и ласковый. Лошади всхрапывали и били копытами. Я натянул спящему Тенгери маленькую соболиную шапку на лицо. Иногда луна пробивала дырку в тучах и вонзала в степь острый луч. А потом снова становилось темно, и я с трудом различал даже лицо сидевшей рядом жены. Теперь мы сидели, не прижимаясь друг к другу, и часто поднимались на ноги, чтобы не уснуть.

Беспокойство мое росло.

— Этой ночью, Золотой Цветок, мы теряем то, что обрели в нашу первую ночь.

— А разве преследователи тоже не пережидают темень, Чоно?

— Нет, — ответил я. — Степь велика, и туч не хватит, чтобы затянуть все небо!

Брезжил рассвет.

Мы снова нахлестывали лошадей.

У моего белогубого пегого изо рта вылетали брызги крови. Я давно отпустил поводья и вцепился в его гриву.

— Тенгери! Поддай жару своему! — крикнул я.

— Он летит, отец! — смеялся в ответ мальчик.

Озеро. Брызги воды из-под копыт наших лошадей.

Стая сытых ястребов разлетелась в разные стороны.

— Лес! Лес! Лес! — закричал я.

— У неба! — откликнулся Тенгери.

— Да, у неба! — подтвердила Золотой Цветок.

И правда, небо зацепилось за лес, и мы с тоской и надеждой смотрели в ту сторону. Горизонт был залит синевой. Лес, казавшийся бесконечным, гудел и раскачивался. Деревья вырастали из узкой серебристой полоски, протянувшейся между лесом и степью. И мне вспомнились слова одного старика: небо, дескать, только отражает то, что несет на себе земля.