Михаил Крюков - Последний Совершенный Лангедока

– Теперь мы отправимся домой. Ты можешь идти?

– Я попробую…

Я подал ей руку, Альда встала, сделала несколько шагов и вдруг качнулась. Я едва успел поймать её.

– Нет, так дело не пойдёт! Обними меня за шею, – сказал я и поднял любимую на руки. Она была совсем лёгкой, почти невесомой.

Люди епископа остались у брошенного замка, а мы втроём пошли обратно. Обычно весёлая и шумная Тулуза выглядела пустынной. Испуганные люди, чувствуя неладное, попрятались по домам.

– Что они делали с тобой? – спросил я Альду. – Били? Пытали?

– Нет… Ничего такого не было… Сначала Юк уговаривал меня лечь с ним, предлагал деньги, украшения, одежду с чужого плеча. Но я отказала ему. Тогда он стал ругаться и угрожать. Он говорил ужасные вещи… Что ты давно убит, что епископа сожгли на костре как еретика, что я одна во всём свете… Но я не верила ему. Однажды вечером он пришёл пьяный и попытался взять меня силой. А когда понял, что я… что я… ну…

– Что ты в тягости.

– Да… Тогда он ударил меня по лицу, назвал шлюхой и ещё по-всякому, и ушёл. Больше не приходил ни разу… Я так радовалась!

– Тебя кормили?

– Да… Сначала хорошо, потом хуже. А в последние два дня вообще никакой еды не приносили, но не по злобе. По-моему, они просто забыли обо мне. В замке была ужасная суета, я слышала. Знаешь, в тишине слух очень обостряется.

– Я не смог убить трубадура, он сбежал через потайной ход, как крыса. Но, Господь свидетель, я…

– Не клянись, – шепнула Альда и закрыла мой рот ладошкой. – Не оскверняй рот клятвой, а руки – кровью. Ты – целитель, твоё дело – спасать жизни, а не отнимать.

– Но как же…

– Бог ему судья. Век таких людей не бывает долгим, – спокойно сказала Альда. – Главное, что ты жив, и мы снова вместе.

Некоторое время мы шли молча, и вдруг Альда вздрогнула и прошептала:

– Павел… Мне надо домой… Лечь… Скорее…

– Тебе плохо? Где болит?

– Не знаю… – она говорила всё тише.

Внезапно я почувствовал, что тело Альды начали сотрясать судороги, она до синевы побледнела. Я встревожился и пошёл быстро, как только мог. А потом я почувствовал на руках что-то горячее. Высвободив ладонь, я посмотрел на неё и чуть не закричал: она была в крови! Тюремное заключение, плохая еда, многодневный страх сделали своё дело. Альда теряла нашего нерождённого ребёнка. Теперь я удивляюсь сам себе, как я, целитель, в суматохе не заметил беременность на большом сроке. Но Альда была такой маленькой и худенькой…

– Иаков! – закричал я, – с Альдой беда! Бери её на руки и беги домой! Я за тобой! Клади её в постель и пусть греют воду, много воды! Беги, что есть духу!

Великан бережно принял Альду из моих рук, увидел, что я весь в крови, переменился в лице и помчался со скоростью, которую никак нельзя было ожидать от такого крупного и тяжёлого человека.

К счастью, до дома епископа было уже недалеко, и мы почти успели.

В доме всё было вверх дном, бегали женщины в чёрном, таскали туда-сюда вещи, посуду, и всё заглушал рёв Иакова: «А-уы! А-уыы!!!»

Альда лежала на кровати бледная, перепуганная, с закушенной губой и засохшими дорожками слёз на щеках, вся в крови. Ей было очень больно, но она изо всех сил старалась не кричать.

Я знал, что следует предпринимать в таких случаях, и руки сами делали свою работу, но душа трепетала в ужасе. Ведь это был не посторонний человек, это была моя женщина, единственная на свете, и вот она теряет, уже потеряла ребёнка, в котором была часть и моей жизни, а теперь ошибка целителя может стоить жизни и матери. Страшным усилием воли я заставил себя забыть, что передо мной Альда, и делал то, что считал нужным делать, если бы передо мной лежала чужая женщина. Конечно, целитель – не повитуха, но никакая повитуха здесь бы не справилась, потому что бороться приходилось уже не с последствиями преждевременных родов ослабленной женщины, борьба шла за её жизнь.

Я толком не помню, что я делал и кто мне помогал. Когда рядом со мной появлялся таз с горячей водой или чистое полотно, я полагал это само собой разумеющимся. Потом таз и окровавленные тряпки исчезали. Кто-то делал компрессы, кто-то обтирал тело Альды уксусом, я потребовал лёд, и лёд появился. Когда я падал от усталости и забывался болезненным полусном-полукошмаром, меня заменяли. Епископ чуть ли не силой поил меня разбавленным вином, ничего, кроме хлеба, я есть не мог.

И вот настал миг, когда пришло понимание: всё кончено, Альда уходит. Я больше ничего не могу сделать, её жизненные силы иссякли. Лёгкое дуновение – и свеча души моей единственной погаснет. Это был миг страшного, чёрного отчаяния.

И тогда я услышал голос де Кастра:

– Книга. Взывай к Книге, это последний шанс.

– Как? Я же не умею!

– Умение не требуется. Обрати к Книге свою веру. Книга избрала тебя, надейся на чудо.

Альда уже была без сознания.

Трясущимися руками я взял Евангелие и по наитию положил его на лоб больной, а ладони – на её лицо, ощущая слабое биение век и затухающее дыхание.

За моей спиной де Кастр звучно и с выражением начал читать Псалтирь:

Господи! Не в ярости твоей обличай меня, и не во гневе Твоём наказывай меня.

Помилуй меня, Господи, ибо я немощен; исцели меня, Господи, ибо кости мои потрясены;

И душа моя сильно потрясена; Ты же Господи, доколе?

Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей.

Ибо в смерти нет памятования о Тебе; во гробе кто будет славить Тебя? [199] Псалтирь 6:2-6.

И тут я ощутил, что моления услышаны, и смерть, которая уже стояла у изголовья моей любимой, отступила. Альда вздохнула и улыбнулась краешками губ. Перелом в болезни свершился.

Тогда епископ торжественно воскликнул:

Услышал Господь моление моё; Господь примет молитву мою. [200] Псалтирь 6:10.

И ещё один голос прозвучал в комнате. Низкий, хриплый, незнакомый голос:

– Гос-х-пожа не умр-х-ёт?

Я с изумлением оглянулся. Говорил Иаков. Когда до него дошло, что исцеление коснулось и его, и он неожиданно обрёл речь, великан выронил таз и упал в обморок.

Альда поправлялась медленно, очень медленно. Казалось, она крохотными шажками переступает по канату, натянутому над пропастью небытия. Утренняя улыбка – шажок, глоток бульона, яблоко с красным бочком, пахнущее солнцем и летом – ещё один. Это была жестокая схватка, и, Господь свидетель, мы честно её выиграли. Никогда у меня не было такого тяжёлого больного, никогда я не вкладывал в него столько сил и души.

Мы так боялись за жизнь Альды, что обретение Иаковом речи прошло почти незаметно. Правда, говорил он пока плохо, неразборчиво, как бы давясь языком – сказывались годы молчания. Но я обучил его гимнастике для людей, перенёсших insultus, и наш слуга прилежно занимался, укрывшись в дальнем углу усадьбы. Голос у него был подобен Иерихонской трубе, и слышно его было отовсюду. Обретя речь, Иаков сохранил неразговорчивость. Я пытался расспросить его о прошлой жизни, но тот предпочитал отмалчиваться. Имя своё он тоже отказался назвать, так и оставшись для нас Иаковом. Теперь бедняга окончательно уверовал в мою исключительность или даже божественность. Иногда я с ужасом думал, что этот простой и искренний человек по ночам возносит ко мне молитвы.