Михаил Крюков - Последний Совершенный Лангедока

– Электричку отменили, – пожаловался он, аккуратно стряхивая за порог воду с плаща. – Ого, как вкусно пахнет!

– Хотите кофе? – спросила Ольга.

– С превеликим удовольствием! Продрог, знаете ли… А если бы ещё рюмочку коньяка…

Я машинально взглянул на ходики в деревянном футляре.

Георгий Васильевич перехватил мой взгляд и фыркнул:

– Не будьте ханжой, молодой человек! Да, я пью коньяк по утрам, что и вам советую!

– П-пожалуй, – растерялся я.

– Ну, вот и хорошо, – кивнул дьявол и с блаженным стоном погрузился в кресло:

– Ах, эти ужасные жёсткие сидения электрических поездов! – он осторожно повёл плечами, прислушиваясь к себе. – А ведь я уже не молод! Воистину, спроектировать их мог только враг рода человеческого! Ну, что вы, что вы! Это я фигурально! Вы, я вижу, уже завтракали? Нет, благодарю вас, кофе вполне достаточно.

Он отхлебнул из чашки, принюхался к ароматному пару и благодушно сказал:

– Пожалуй, самое время обратиться к вашему манускрипту. Ну, где он?

Ольга включила ноутбук, ловко подвигала пальцами по тачпаду и на экране появилась фотография первой страницы уже знакомой нам книги.

– Рукопись местами повреждена, некоторые страницы не читаются или вообще отсутствуют, поэтому…

Георгий Васильевич прервал её лёгким движением руки:

– Слушайте… – просто сказал он.

И возник голос.

Это был хрипловатый голос простуженного человека. Он говорил на незнакомом, певучем, звенящем светлой бронзой языке. Внезапно я каким-то образом понял, что это греческий, и вскоре туман чужой речи начал рассеиваться, слова человека, обратившегося в прах много веков назад, обрели смысл, как будто автор древнего манускрипта неспешно беседовал с нами по-русски.

Вы все, кто будете читать о делах этих, прошу ходатайствовать за меня, бедного грешника, да будет милосерд ко мне Господь, и да отпустит мне все прегрешения, какие совершил я. Мир да будет всем читающим, приветствую всех слушающих! Это конец предисловия. [8] Евангелие от Никодима. Цит. по «Апокрифические Евангелия».

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Всё чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В нём была жизнь, и жизнь была свет человеков; И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». [9] Евангелие от Иоанна 1:1-5.

Этими святыми словами Евангелия от Иоанна Богослова, особо почитаемого добрыми христианами, я начинаю рукопись и смиренно надеюсь, что частица благодати снизойдёт на её страницы.

Я пишу в башне замка Монсегюр.

Раненые и страждущие болезнями, наконец, забылись сном. Альда тоже спит, и я вижу, как тени горя и страданий бродят по лицу той, что составляет свет моей жизни, хотя телесная любовь и есть грех пред Ним.

Я пишу при свете чадящего факела, закрыв бойницу своим плащом, чтобы не привлечь его светом арбалетный болт какого-нибудь меткого стрелка. Замок осаждён и выхода из него нет. Осаждающие не торопятся. Зачем им расставаться со своими жизнями, штурмуя последнюю твердыню альбигойцев? Они будут ждать до тех пор, пока холод, голод и болезни выполнят работу за них и откроют замковые ворота.

Наш срок отмерен, и скоро все – мужчины и женщины, только что появившиеся на свет дети и уставшие от жизни старцы, воины, учёные, диаконы, горожане и простые крестьяне – взойдут на один общий костёр. Спасения нет, да его никто и не ищет. Это тупик. Путь альбигойцев подошёл к концу. Проповедь добра и мира оказалась тщетной, но мы – Альда и я – выполнили свою миссию и можем идти на встречу с Ним с чистой душой и открытым сердцем.

Я не стал бы отнимать время у сна, которого осталось и так немного, но Гийаберт де Кастр благословил меня изложить историю своей жизни и Альбигойских войн так, как видел их я, ибо сказано:

«Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после». [10] Книга Екклезиаста, или Проповедника 1:11.

Сильные и властные обратятся в прах равно со слабыми и робкими, и память о них сотрётся подобно тому, как обращаются в руины некогда величественные храмы. Сначала проваливается крыша, потом оседают стены, и вот уже из песка там и сям, подобно рёбрам павшего верблюда, торчат обломки колонн, и уже никто из живущих не скажет, каким богам воскуривали здесь фимиам их предки.

И только над книгами почти не властно время, ведь дошли же до нас из незапамятной древности труды отца медицины Гиппократа, благодаря которым мы избавляем людей от болезней и сейчас!

Я пишу эту книгу тайнописью, которую создал де Кастр и открыл мне её тайны. Теперь я знаю её настолько хорошо, что могу писать с её помощью так же легко, как и по-гречески. Ныне по всему Лангедоку книги истинных христиан уничтожаются невежественными монахами, их епископы и диаконы принимают мученический венец, а своих храмов они никогда не строили. Но правда о Добрых людях, их вере, их делах, их реликвиях и сокровищах должна открыться тем, кто придёт за нами. Тайнопись – это наша защита от злобных фанатиков.

Если ты, мой неведомый потомок, читаешь эти строки, значит, ты достаточно мудр для того, чтобы раскрыть тайнопись де Кастра и стать поверенным наших тайн. Надеюсь, ты сумеешь достойно распорядиться ими.

Итак, я приступаю к своему повествованию. Во что бы то ни стало, я должен успеть до того, как Монсегюр падёт, и да поможет мне Бог!

Я обращаюсь к прошлому, и мне горько. Сколько лиц, которые, казалось, навсегда врезались в память, стёрты временем, подобно старинным мозаикам. Ещё видна улыбка или искривлённый в крике ярости рот, ещё можно разглядеть расшитый жемчугами ворот одежды или другую незначительная мелочь, а остальное исчезло навеки, превратилось в серое безликое пятно. Ещё звучит в душе голос давно ушедшего человека, а лица его уже нет, не разглядеть…

Время – беспощадный зверь, который питается нашими воспоминаниями. Но, может быть, это не проклятие, а милосердный дар Создателя? Ведь старцу, лишённому памяти, легче покидать этот мир – он давно забыл, с чем прощается…

И я забыл многое и многих, но весеннее утро 1209 года от воплощения Иисуса Христа, [11] В книге все даты для удобства читателя даны по Григорианскому календарю, хотя в Византии был принят иной счёт лет – от сотворения мира. Им, в частности, пользовались в допетровской Руси. события которого переломили течение моей жизни, помню, как будто оно было вчера.

Было время утреннего приёма, и я, сидя в тени платана, посаженного ещё отцом моего отца, ждал, когда слуга введёт в ятрейон [12] Ятрейон – приёмная греческого врача. первого больного.

Впрочем, нет, начать надо не с этого, но у меня нет времени и возможности вносить исправления в рукопись, менять местами страницы и вставлять новые. Пусть читающий этот манускрипт извинит меня за возможные отступления и повторы, нарушающие красоту и стройность повествования.