Михаил Крюков - Последний Совершенный Лангедока

Был поистине благословенный час, когда удушающая жара ещё не накрыла Константинополь, а прохладный ветерок с моря отгонял надоедливых насекомых.

В тот день почему-то не было ни одного больного, хотя обычно они с восхода занимали очередь на улице и терпеливо ждали, когда мой слуга начнёт впускать их по одному.

Чтобы скоротать время ожидания, я отпёр поставец и, глядя на книжные сокровища, задумался, что бы почитать. Здесь был «Гиппократов сборник», собрание трудов Галена, сочинения отца ботаники Феофраста и «О врачебной материи» Диоскорида, а также книги многоучёного Орибасия из Пергама. Стараниями отца на полках библиотеки стояли все семьдесят два тома его «Collecta medicinalia» и «Synopsis» в девяти книгах. [15] «Collecta medicinalia» (лат.) – «Врачебное собрание»; «Synopsis» (лат.) – «Обозрение». Именно с чтения «Synopsis» я начал приобщение к науке целительства. «Tetrabiblos» [16] «Tetrabiblos» (лат.) – «Четверокнижие». Аэция отец не жаловал, считая его книги просто переписыванием трудов предшественников. Были здесь и заметки отца о наиболее интересных, с его точки зрения, случаях излечения, но их-то я знал наизусть…

Я стоял у поставца в нерешительности и тут слуга, имя которого совершенно неважно и который далее в этой книге упоминаться не будет, доложил, что меня дожидается первый больной. Я велел провести его в ятрейон и запер поставец.

Сейчас, по прошествии времени, я вспоминаю родной дом. Мне не жаль вещей, хотя в комнате матушки мы оставили всё так, как было при её жизни, и это последняя память о ней, а вот книг воистину жаль. Особенно жаль трактата, который всю жизнь писал отец и который после него продолжил писать я. И почему я тогда не догадался взять его с собой?

Я уверен (хотя это греховное язычество, недостойное христианина), что у вещей, которых много раз касались любящие руки, возникает некое подобие души. Вещи помнят своих хозяев, тоскуют, когда про них забывают, и умирают вместе с хозяевами. Остаётся только пустая оболочка.

В ятрейоне меня ждал первый больной. Это был старец высокого роста (выше меня на полголовы), жилистый, дочерна загорелый, с редкими в наших краях пронзительно синими глазами, спрятанными под нависшими бровями, с длинной, совершенно седой бородой. Он стоял, опираясь на кривую палку, верх которой был отполирован до блеска многолетними прикосновениями рук, а низ был серым от пыли. Одет он был по-крестьянски, в домотканую одежду из серого холста с закатанными рукавами, а на ногах у него были кожаные сандалии с длинными ремешками. Кажется, болгары называют такую обувь «царвули». Через плечо у старца висела торба с длинной бахромой по нижнему краю. Увидев меня, пришедший сдержанно поклонился.

– Я целитель, моё имя Павел. Проходи, садись вот сюда, в тень, и расскажи, какой недуг тебя гнетёт, – начал я привычной фразой.

Старец занял указанное место, положил торбу на траву, помолчал и сказал:

– Я пришёл к тебе не затем, чтобы ты облегчил меня от болезней, я пришёл говорить с тобой.

Помню, что вздрогнул от его голоса, как от ожога. Была в нём некая сдержанная сила, властность, не могу сейчас описать. Наверное, так говорили апостолы, за которыми во времена первоначального христианства уходили люди, забрав жён и детей и бросив своё имущество.

– Ты не страдаешь никакими болезнями? Зачем же ты тогда пришёл к целителю?

– Страдаю, – усмехнулся в усы старец. – Но от моей болезни нет лекарства в твоём саду трав, Павел целитель. Эта хворь называется «старость», и от неё есть одно, но зато безотказное лекарство.

– Какое же?

– Смерть.

Я вздрогнул. Старец произнёс слово «смерть» таким тоном, что я непроизвольно взглянул ему в глаза. На старческом лице яростно пылали глаза пророка.

– Хорошо, тогда давай поговорим, – сказал я. – Всё равно сегодня никто, кроме тебя, не нуждается в услугах целителя. Возможно, ты голоден? Испытываешь жажду?

Я хлопнул в ладоши и, когда пришёл слуга, приказал накрыть стол.

Для фруктов был ещё не сезон, поэтому на столе был только хлеб, мясо, копчёная рыба, солёные оливки, масло и вино. Старец попросил также принести воды. Он не притронулся ни к мясу, ни к вину, но съел немного хлеба, рыбы и оливок. Я видел, что мой гость голоден, но крайне умерен в еде и питье. Это понравилось мне, ибо умеренность – залог здоровья и долголетия. И вообще я не увидел на руках гостя старческих пятен, сразу бросающихся в глаза опытному целителю.

Пока старец ел, я пил разбавленное вино и вёл пустой разговор, не мешающий моему гостю утолить голод. Поев, он вежливо поблагодарил, тщательно отёр усы и бороду, опёрся о свой посох и сказал:

– Моё имя Никита, по-вашему – Никетос. Я из Фракии, здесь меня зовут Никита Фракиец, так зови меня и ты. Вижу, ты удивлён приходом какого-то вздорного незнакомого старика. Ничего, скоро всё разъяснится. Пока лишь скажу, что я пришёл по совету твоего отца…

– Ты видел моего отца? – в волнении я вскочил со своего места. – Что с ним?

– Да, я видел почтенного Трифона, – кивнул старец, – правда, теперь он Тимофей. [17] В Византии мужчина или женщина, принимающие монашеский постриг, меняли имя в знак того, что они умерли для мира. Однако первые буквы старого и нового имени, как правило, совпадали. Он запретил мне назвать монастырь, в котором скрывается от мира, но могу сказать, что для своего возраста он вполне здоров и, кажется мне, вполне примирился со своей судьбой.

– Ты увидишь его ещё раз? Ты будешь говорить с ним? Тогда передай…

Старец перебил меня, покачав головой:

– Мёртвые не могут разговаривать с живыми. Твой отец всё равно что умер для тебя, хотя он ещё не ушёл из кругов этого мира. Смирись.

Кажется, я тогда заплакал, уронив голову на руки, и вдруг ощутил, что на затылок мне легла рука моего гостя.

– «Блаженны плачущие, ибо они утешатся», [18] Евангелие от Матфея 5:4.

- негромко сказал он.

– Зачем ты пришёл ко мне? – горько спросил я. – Чтобы травить мне душу? Я потерял сначала мать, а потом отца, остался один на этом свете, и только работа и вера в Господа ещё дают мне силы жить.

– Поэтому я и пришёл к тебе, – сказал Никита. – Ты чист душой, умён, хорошо образован, владеешь языком франков, здоров и ловок, но не как воин, сила которого подобна удару бессмысленного копья, а как гармонично развитый человек, умеющий управлять своим телом, истинный ромей, достойный сын своего отца. Прошу тебя выслушать меня хотя бы в его память.

– Хорошо, – устало вымолвил я, – я выслушаю тебя. Но сначала скажи, кто ты?

– Я уже назвал своё имя, но тебя, вероятно, интересует не это. Ты хочешь знать, от чьего имени я говорю, не так ли?

Я кивнул.

– Хорошо, я отвечу. Но учти, Павел сын Трифона, что этим ответом я влагаю свою жизнь в твои руки, ибо наше братство в Латинской империи под запретом, и если ты выдашь меня, я буду висеть на кресте ещё до захода солнца.