Михаил Крюков - Последний Совершенный Лангедока

– Да с чего ты решил, что проклят?! Сон что ли скверный увидел? Так если будешь столько пить, скоро и наяву будешь видеть чертей, змей и прочую мерзость!

– Не горячись, – Гильом накрыл мои пальцы ладонью, ледяной и липкой, как у мертвеца. Я с трудом сдержал дрожь и заставил себя не отнимать руку. – Ну посуди сам. Я принимаю крест и отправляюсь защищать Гроб Господень, а вместо этого присутствую при гибели Зары и участвую в разграблении твоего родного города. Потом возвращаюсь домой и, чтобы загладить свои прегрешения, иду в новый Крестовый поход, который оканчивается резнёй в Безье и опять-таки пожаром. Что я должен подумать? Что там, где я появляюсь, проливается невинная кровь, в муках умирают старики, женщины и дети, горят дома. Разве нет? Я, как чумная крыса, несу смерть!

Рыцарь грохнул кулаком о стол и уронил голову на столешницу. Плечи его судорожно вздрагивали, он как-то странно закашлялся, и я не сразу понял, что этот чёрствый и жестокий воин, человек меча, плачет. Я перегнулся через стол и молча положил руки ему на плечи. Гильом затих.

– Друг мой, ты отнюдь не проклят. Но ты в опасности, потому что впал в грех гордыни, ведь сказано:

Погибели предшествует гордость, и падению – надменность. Лучше смиряться духом с кроткими, нежели разделять добычу с гордыми. [146] Книга притчей Соломоновых 16:18-19.

Неужели ты думаешь, что если бы ты отказался от похода, Константинополь не был бы захвачен, а Безье не сожжён? Не спрашивай меня, по чьей воле или вопреки чьей воле совершились эти ужасающие злодеяния, но они уже отошли в прошлое. Мы – суть беспомощные песчинки, которые морские волны по своей прихоти выносят на берег или утаскивают в пучину, чтобы, в конце концов, стереть в безвидную пыль. Разве может песчинка повелевать морем? Да пусть и не морем, а рекой, ручьём, родником!

– Но ведь сказано также:

Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих; ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Моего Небесного, [147] Евангелие от Матфея 18:10.

– возразил Гильом.

Я мысленно вздохнул. Крестоносец сейчас находился в таком состоянии, что не способен был воспринимать доводы разума, он нуждался в убеждении. Говорить можно было что угодно, главное – убедительный тон. Моя воля должна была победить его волю, истерзанную муками совести и страхом.

– Положи руки на стол, – сказал я. – Нет, не так, запястьями вверх. Теперь хорошо. Смотри мне в глаза. Дыши ровно и глубоко. Так… Так… Ещё… А теперь слушай меня и запоминай. Я не вижу мрака в твоей душе. Ты чист. Слышишь меня? Чист! Воистину несчастен тот, кто не испытывает мук совести, тебя же она уязвляет когтями острыми, раня тело и иссушая душу. В том, что произошло, нет твоей вины! Ты больше не будешь казнить себя за несовершённые преступления. Повторяй за мной!

Гильом, как заворожённый, глядел мне в лицо и шептал:

– Я чист… Я чист… Слава тебе, Господи!

Вдруг он нахмурился и спросил:

– А ты не ошибаешься, Павел Иатрос?

– Неужели ты больше не веришь в мои способности целителя?! – изобразил я обиду.

– Нет, что ты, я верю, верю, как я могу тебе не верить? Но, понимаешь… Болезни тела – это одно, а душа – всё-таки другое, это слишком важно и ошибиться никак нельзя.

– Друг мой, ты – воин. В случае ошибки ты проиграешь сражение, но потом можешь учесть её, собраться с силами и разгромить врага. У целителя же противник всегда один – смерть, и она не прощает ошибок. Мы должны выигрывать всегда. Нам нельзя вести бой начерно, потому что второго сражения не бывает. Понимаешь? И если я лечу пациента, я должен быть уверен в своей правоте. Целитель, ну, то есть, достойный целитель, не должен быть сторожем при кладбище своих больных. Да, мы не всегда выигрываем свои сражения, но мы всегда бьёмся до последнего. И у целителя только один союзник – больной. Если он не поверит врачу и не поможет ему, у смерти будет куда больше шансов.

– Прости меня, Павел, – тихо сказал Гильом. – Ты тоже воин, только на свой манер. А я успел забыть тебя и потому усомнился.

– Теперь вспомнил? Вот и хорошо, – улыбнулся я. – Вино ещё осталось? Налей мне немного.

– Господин, позволь спросить, а что было дальше? – раздался голос со стороны ложа, где лежала Альда.

– Ох, прости, мы всё-таки разбудили тебя, – с досадой сказал Гильом.

– Да я давно не сплю, вы так кричали, ужас просто. Только я не помню, как очутилась на этом ложе. Мы ведь сидели за столом…

– Ты устала и задремала, вот учитель и отнёс тебя на мою лежанку.

– Ох, прости, это значит, я спала в твоей постели? – смутилась девушка.

– Не надо извиняться, я сам предложил Павлу перенести тебя. Зато теперь мой подголовный валик будет источать самый прекрасный аромат на свете – запах волос юной девушки, и я по ночам буду вдыхать его и вспоминать, как я был молод и дарил цветы своей возлюбленной. К сожалению, я так и не узнал, чем пахнут её волосы…

Альда покраснела.

– Почему же? – спросила она.

– Ну, наверное, потому, что я не приглянулся ей, – ответил Гильом, и на лице его появилась грустная и мечтательная улыбка. – Она предпочла другого. Разве девушек поймёшь? Вам с Павлом улыбнулась Пресвятая Дева, ведь вы нашли друг друга, а это случается так редко в нашем злом мире. Берегите свою любовь, ничего дороже этого нет, уж поверьте стареющему рыцарю, у которого никогда не было семьи.

Гильом смутился и кашлянул в кулак.

Альда одним гибким движением соскользнула с ложа, подошла к столу и вдруг поднесла руку крестоносца к губам.

– Я слышала твою исповедь, господин, – сказала она. – Учитель прав, в тебе нет зла, ты чист перед Господом, поверь мне, я немножко ведьма и умею видеть души, помеченные печатью преисподней. Только не говори никому об этом, – улыбнулась она, – а то меня сожгут на костре.

Лицо рыцаря разгладилось, мне показалось, что он поверил словам Альды даже больше, чем моим, столько силы и искренности было в её словах.

– Сядь с нами, – сказал он, – прошу тебя. Ты ведь больше не хочешь спать? Я расскажу, что было дальше.

Три дня войско оставалось под стенами разрушенного города. Пожары никто не тушил, и они прекращались сами собой, когда гореть было уже нечему. Запах гари смешивался со смрадом гниющих трупов. Никто не решался войти в город, да и незачем было это делать. До начала штурма мы видели из-за крепостных стен крыши домов, башни, кресты на церквах, а теперь всё это исчезло, осело, провалилось. От жара в нескольких местах расселись городские укрепления. Никто не понимал, зачем войско стоит здесь, но аббат Сито угрюмо молчал, а графы и бароны пожимали плечами и с утра до вечера пьянствовали в своих шатрах. И только утром четвёртого дня стал понятен воистину дьявольский замысел Арно Амори. Он ждал, когда вести об ужасной судьбе Безье распространятся по Лангедоку и устрашат сеньоров и простолюдинов. Вскоре в лагерь прибыли епископ Беренгер и виконт Эмери с депутацией от Нарбо. Парламентёры обещали полное и безоговорочное повиновение Церкви и принятие суровых мер против еретиков. Городские ворота также обещал открыть гарнизон Кабестана. Таким образом, не сходя с места, аббат Сито сумел без боя овладеть изрядным количеством замков, сеньоры которых являлись к нему с уверениями в полной покорности. Правда, я слышал, что некоторые не стали раболепствовать, а покинули жилища и ушли с семьями и вассалами в горы и леса. Так это или нет, не знаю.