Михаил Крюков - Последний Совершенный Лангедока

– Что стряслось? – тихо спросил я.

– Аббату внезапно стало плохо, он упал без чувств. Мы перенесли его на ложе, и теперь не знаем, что делать. Лучшие целители не могут определить причины недуга и способы лечения. Павел, я прошу тебя… Ты – наша последняя надежда.

– Пусть все выйдут! – решительно сказал я. – Здесь слишком душно, больному нечем дышать. И пусть поднимут пологи у шатра!

Гильом взглянул на Монфора, тот кивнул. Целители в чёрных мантиях и шапочках, бросая на меня злобные взгляды, один за другим покинули шатёр, за ними потянулись остальные. Монфор не двинулся с места. Его красивое, жёсткое лицо, обрамлённое светлыми волосами, было мрачно. Остался также Гильом. У изголовья больного стоял босой монах, подпоясанный верёвкой, вероятно, слуга аббата, если у французских епископов бывают слуги.

Я присел на край ложа и посмотрел в лицо больного. Увиденное меня насторожило. Аббат лежал с закрытыми глазами, глазные яблоки впали, под глазами были чёрные круги, какие обычно возникают при сильной боли, угол рта был скошен, и с него стекала ниточка слюны. Волосы на висках слиплись от пота. Я взял аббата за руку – она была ледяной и также липкой от пота. Сердце билось часто и неровно.

– Таз и полотенце! – приказал я. – Живо!

Монах метнулся вглубь шатра и скоро вернулся с тазиком для умывания и красиво расшитым льняным полотенцем. Я вытащил из мешка футляр с инструментами, развернул его, выбрал нож, провёл лезвие через пламя свечи, сделал надрез на руке аббата и подставил тазик. Хлынула кровь, босоногий монах охнул. Я внимательно смотрел в лицо аббата и когда увидел, что его щёки начали розоветь, а на веке дёрнулась жилка, быстро забинтовал руку полотенцем. Аббат судорожно вздохнул и открыл глаза, причём левый был прищурен, как будто легат целился из лука.

– Ты… кто такой? – невнятно спросил он и, взглянув на полотенце, задал новый вопрос:

– Почему кровь?.. Что со мной?

Монфор сделал шаг к постели и, отодвинув меня одним небрежным движением, нагнулся к больному:

– Ваше высокопреосвященство, это я, Монфор. Вы узнаёте меня?

Легат на мгновение прикрыл глаза.

– Симон…

– Я. Вам стало дурно. Жара… Умственное напряжение… Грек-целитель пустил кровь. Слава Спасителю, это помогло, вы пришли в себя. Как вы себя чувствуете?

– Мутит… И пелена в глазах, – пожаловался тот. – Но это пройдёт. Помогите мне встать.

– Господин мой, вам ни в коем случае нельзя сейчас вставать, – вмешался я, стараясь говорить как можно более убедительно. – Недуг может вернуться.

– Сколько же мне лежать? – раздражённо спросил аббат. Речь возвращалась к нему на глазах, лицо розовело, пугающий перекос рта, говорящий опытному целителю об угрожающем мозговом ударе, исчез. К счастью, я успел в самый последний миг.

– Вам нельзя вставать до утра, – почтительно сказал я. – В ближайшие дни вы не должны наклоняться и вообще совершать резких движений. Нельзя также волноваться, много есть, пить вино.

Аббат сделал протестующее движение:

– Я служитель Божий, а не пьяница и обжора! Помни об этом, грек!

– Прошу меня извинить, я и не думал ни о чём таком…

– Чем ты советуешь лечить аббата? – спросил Гильом.

– Лучшие снадобья – это сон и покой.

– И молитва! – перебил меня больной.

– Да, конечно, и молитва. Господь непременно поможет вам, мой господин.

– А ещё? – не отставал де Контр.

– Если его высокопреосвященство позволит… – начал я.

– Оставь это титулование для простецов, – голосом совсем здорового человека прервал меня аббат. – Зови меня просто: «святой отец». Слушай внимательно, грек. Я не могу разлёживаться в шатре, потому что Господь доверил мне армию принявших крест. Мы должны взять Каркассон во что бы то ни стало, а для этого я должен быть здоров. Ты можешь поставить меня на ноги? Говори без увёрток: да или нет! Даже если потом Господь приберёт мою душу, сейчас я должен быть здоров. Ну, что тебе для этого потребно?

– Пиявки, святой отец.

– Что-о?! Ты, никак, рехнулся?

– Нет. Я пустил вам кровь, и недуг отступил. Теперь надо закрепить достигнутый успех. Природа позаботилась о нас, грешных. Дюжина пиявок, приложенных к затылку, выведут испорченную кровь. Кроме того, слабый яд, который вводят в кровь пиявки, целителен.

– Мерзость… – сморщился аббат. – Но если Господь посылает мне испытание, кто я такой, чтобы уклоняться от него? Брат Ансельм! Отправляйся ловить пиявок, не медля!

– Возьми чистый глиняный горшок, наполни его на четверть речной водой и водяной травой, туда же посади пиявок и накрой полотном. И смотри, не повреди их! Не вздумай отдирать пиявок от тел мертвецов и падали. Пиявки должны быть голодными.

Услышав это, Гильом побледнел и судорожно сглотнул, Монфор и аббат остались невозмутимыми. Брат Ансельм вздохнул, как больная корова, и вышел из шатра.

Аббат повернул голову к Монфору.

– Как идёт осада?

– Простите, святой отец, – вмешался я, – вам пока не следует размышлять о делах. Думайте о чём-нибудь лёгком и приятном.

– Может, позвать трубадура? – предложил Гильом. – Он хвалился, что сложил жесту на штурм Каркассона.

Аббат вяло кивнул. Рыцарь вышел и почти сразу же вернулся, ведя за собой трубадура. Вероятно, тот ждал приглашения и дежурил у шатра. Юк выглядел на удивление благопристойно: был трезв, чисто одет и выбрит, волосы были расчёсаны и обдуманно, как у женщины, уложены. Он куртуазно поклонился сначала аббату, потом рыцарям и торжественно провозгласил:

– Осмелюсь предложить благосклонному вниманию вашего высокопреосвященства и благородных рыцарей жесту, написанную мной на взятие Каркассона…

– Каркассон ещё не взят! – холодно прервал его Монфор. Его слова лязгнули, подобно брошенному в ножны мечу.

– Но он будет взят, господин мой барон! – опять поклонился трубадур. – В сём нет ни малейших сомнений. Воины Христа, одушевлённые Его словом, уничтожат оплот еретиков! Дозвольте пояснить… Жеста [160] Жеста (от лат. gesta, «деяния») – жанр средневековой поэзии, посвящённый описанию подвигов. Лесса – строфа, имеющая сложную форму. – есть поэтическая форма, посвящённая воспеванию героических деяний благородных рыцарей, и пока мною сочинены только первые лессы о взятии Бурга и Кастеллара. Позже допишу остальные. Жеста очень трудна для создателя, поскольку требует соблюдения сложной формы, а каждое слово должно занять своё, строго определённое место, иначе строфа рухнет подобно небрежно сложенной стене.

– Довольно болтать, – сказал Гильом. – исполни эту свою – как ты её назвал? – жесту, а уж хороша она или плоха, решим мы сами.

Трубадур поискал глазами, куда бы сесть, и, не найдя ничего подходящего, уселся прямо на пол шатра и начал читать нараспев, подыгрывая себе на виелле. Жеста была написана очень сложным, архаичным языком, некоторые обороты я не понимал. Аббат слушал, закрыв глаза, Монфор, по-моему, задремал.