Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

Андрей помолчал, щурясь на солнце.

– Пойдем, Алешка, в Троицу, – сказал вдохновенно. – Я туда иду. Брось свое дурное дело. Не губи себя.

– В Троицу? – пошевелился отрок. – А есть там монах Сергий?

– Какой Сергий?

– Ну… старый, в ветхом подряснике, с посохом. Борода рыжиной отдает. Зрак такой… ласковый.

– А где ты его видел?

– Да в степи, – неохотно ответил Алешка. – Когда из Орды бежал. Он меня к реке вывел. А то я уж помирал без воды. Там в камышах оставил. Сказал: здесь жди, а потом приходи ко мне в Троицу. Я так и не сходил. Думал, может, привиделось? Откуда в степи чернецу взяться?.. Теперь, что ли, пойти…

– Теперь непременно пойди, – с улыбкой в голосе сказал Андрей. – Это ж сам преподобный тебя звал.

Алешка медленно повернул к нему голову.

– К-какой преподобный? – От испуга глаза стали круглыми.

– Сергий. Игумен Радонежский. Чего ты вытаращился на меня? Не знаешь, что он среди живых ходит?

Отрок сделался бледным, как смерть. Отлип от тына и попятился.

– Куда ты, Алешка? Идем же в Троицу!

Алексей замотал головой.

– Без меня иди, Андрей. Я не пойду! Не могу…

Развернувшись, он побежал со всех ног.

– Ну так в Андроников иди, – прокричал иконник. – К Даниле! Слышишь?..

Однако и сам знал, что бесполезны его слова и Алешка не вернется в монастырь.

Постояв немного, Андрей продолжил прерванный путь.

Князь Юрий в недоумении оглядывал росписи, положенные не сплошь, а в разных местах храма. Переводил взор со столпов на стену, со стены на подсводье, обратно на столпы. В том же направлении или в обратном следовало еще несколько взглядов, выражавших разное. Но заговорить прежде князя никто не решался.

– Это что такое?! – наконец вопросил Юрий, остановив взор на двух столпных фигурах.

– Так это… мученики, – подергав себя за длинный нос, ответил княжий мастер-иконник.

– Воистину мученики, – громко проговорил Никифор Халкидис. – По лицам видно, что их мучает невыносимая зубная боль.

Позади него засмеялись княжичи. Мальчишки корчили друг другу рожи, а наставнику отвешивали неосязаемые пинки и тычки. В кривлянье побеждал старший Васята, косой на один глаз. У младшего не получались такие противные рожи.

Отвлекшись с досадой на смех, князь ткнул рукой в стену:

– Что это такое, я спрашиваю?!

– Так это… Рублёв же. – Мастер оставил в покое нос и развел руками: – Ты сам ему поручил, князь. А мы что… Нас-то кто слушал… – В голосе иконника сквозила обида и вместе удовлетворение. – Он же главный, Рублёв. Ему видней, как надо…

– Что изображает эта фреска? – громко осведомился Никифор.

– Ангел ведет инока Пахомия в пустыню для монашеских подвигов, – ответил другой мастеровой, не сдержав усмешку.

– А ангел-то, князь, падший! – с торжеством воскликнул философ. – Черен, как эфиоп, мертвецу ликом подобен! А Пахомия этого монахи чтут как зачинателя монашества.

Мальчишки, разбаловав, затеяли возню среди коробий с красками, сосудов и корыт для известкового левкаса. Нашли корзину с яйцами, выкатили несколько штук, стали вертеть как волчки.

– А там что? – мрачно спросил князь, глядя наверх, под свод. – Понять не могу.

– Отшельник Варлаам проповедует индийскому царевичу Иоасафу.

– Ну, индийцам оно, может, и к лицу, – покивал грек, – такая зелень. Они, может, на лицо все такие, в Индии. Каюсь, князь, не видал в жизни ни единого индийца. А Варлаам тоже разве индиец? Да и отчего царевич так брюхат и толст? От сидения под деревом этак расползся?

Ответов на его вопросы не было ни у кого.

– Позовите Андрея, – деревянно, без выражения произнес князь. – Почему не вижу его? Где он? Болен?

Длинноносый мастер хотел было ответить, но монастырский настоятель Изосим опередил:

– Нет его, князь. Ушел. На рассвете, а то и ранее.

– Как ушел? Куда?

– Как услыхал вчера, – спокойно разъяснял игумен, – что ты приедешь смотреть работы, так, верно, испугался.

Храм огласил детский рев. Митюша стоял посреди коробьев, а на лицо из-под шапки струились золотистые яичные потеки. Васята разыграл братца и теперь зажимал себе рот, потешаясь.

– Борис! – раздраженно крикнул князь. – Уведи их!

Дядька княжичей боярин Голощеков подхватил под мышку орущего Митюшу, за шею взял Василия и потащил вон из храма.

– Прости, князь, – заговорил долгоносый иконник, давно порывавшийся, – но Андрейка этот, Рублёв, чистый прохвост. Уж не знаем, как он прежде писал, а только сам видишь… Может, и был у него талан, да весь вышел. Горделив паче меры! А за то, может, и отнял Бог талан. Ты вот его над нами поставил. А он себя еще выше поднял. Слова ему поперек не скажи – а скажешь, так оплюет всего, серчая да гневая. Нас с Антипой за неумех держал. Краски вон терли, кисти ему отмывали. А допрежь того все выпытывали у него, когда начнем. Дни теплые уплывали, осень, хляби на носу, а он все думает себе чего-то, очами по стенам водит. Сам, говорит, знаю, когда начать. Пощусь, мол, да молюсь, а без того никак…

– А как он постится, видал я на торгу в заречном посаде, – встрял второй иконник. – Углядел, как он вареные яйца за пазуху складывает да мясной кус жует. Потом еще молоко у бабы пил. Цельную корчагу выхлебал! А я за ним скрытно ходил, видал все.

– Что врешь, богомаз! – прикрикнул князь, не стерпев.

– Вот ей-богу, не вру, – обиделся на «богомаза» Антипа, стушевался.

– И я видал, князь, – подтвердил долгоносый. – Вон там сидел, – он показал на верх подмостья, – и яйцо облупливал. Думал, нету никого, не заметят.

– Ну довольно о том, – отмахнулся Юрий. – В плену оголодал. Чего бесов злословьем тешить!

– Так и я говорю, – согласился длинноносый мастер, – никто его к посту не принуждал. Работал бы да скоромное потреблял. Чай, мясоед на дворе. Никто б и слова не сказал.

– Да и я тебе, князь, говорил, – молвил Никифор, все еще любуясь тяжелыми, темновидными фресками с одутловатыми и мертвыми ликами святых. – Дурак дураком этот монах. Но ты сам настоял, чтобы я познакомился с ним.

– Отнял Бог талан, – повторил долгоносый с сочувствием, то ли притворным, то ли искренним. – Да и совесть с таланом потерял.

– Совесть! – Юрий, встрепенув, уцепился за слово. – Неужто братец мне подгадил?! Не мог Андрейка сам. А, Федор? – обратился он к боярину Никитину. – Подговорили!.. С кем он встречался? Кто приходил к нему?

– Да тут, в монастыре ни с кем вроде, – потер в затылке Антипа-иконник. – А на посаде кто ж его знает…

– Хитро, князь, – в сомнениях качнул большой, кудлатой головой Никитин. – Мудрено.

– Опомнись, князь! – сурово возгласил игумен. – Кто б дерзнул сквернить храм Божий таковым замыслом?! Ни брат твой, ни иной кто! Ибо хула есть на Бога и Духа Свята, грех непростительный замышлять подобное!