Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

Окончив с посланием, князь ощутил острый голод – не сразу и вспомнил, когда трапезовал в последний раз. Отправив дьяка перебелять письмо, он велел здесь же крыть на стол.

Пока хлебал горячее постное варево, объявился поп Дионисий. Присел в сторонке на лавку, сложил руки на коленях.

– Исповедал, отче?

– Исповедал, княже, и причастил рабу Божью, – пророкотал священник. Несмотря на щуплость и малый рост, голосом успенский протопоп обладал могучим. – Соборовать завтра будем, и мать, и дитя.

Юрий знаком показал слугам, чтоб скрылись и затворили дверь.

– В чем каялась?

Движение ложки от блюда с варевом ко рту князя ничуть не замедлилось. Лишь по напряженной спине можно было понять, что вопрос не празден.

– Прости меня, княже, – священник не скрыл удивления, – не забыл ль ты о тайне исповеди?

– А ты не забыл ли, отче, что я муж своей жены? – Юрий раздраженно бросил в блюдо ложку, замарав одежду жирными брызгами. – И князь своей земли? Не надобно было б – так не спрашивал бы!

– Ты князь земли, а я служитель Христов, – невольно возвысив голос, Дионисий словно рыкнул на Юрия.

Князь рывком вскочил, с угрозой пошел на попа. Иерей также поднялся и смотрел бесстрашно. Юрий, нависнув коршуном, взял его за рясу на груди.

– Я должен знать! – тоже прорычал.

Дионисий не испугался княжьей ярости.

– Никто кроме Него, – он возвел очи к потолку, – того знать не должен.

Священник освободил рясу из кулаков Юрия, отстранился.

– Если не держишь более, пойду, князь.

– А что же мне делать? – поникнув, спросил тот.

Протопоп удрученно вздохнул.

– Молись о душе, тяжко согрешившей.

Юрий в одиночестве сел доедать. Но кусок не лез в горло. Отодвинув блюдо, он мрачно уставился в крытый узорной скатертью стол. Пришел хоромный боярин, доложил о каком-то чернеце, пожелавшем видеть князя. Юрий не слушал. Вдруг взревев, одним движеньем снес со стола блюда, горшки и корчаги.

– Дура!!!

Поглядев на истекающую варевом, подливами и питьем утварь, устремился прочь из палаты.

Слуги, холопы, девки, боярыни вжимались в стены перед быстро и широко шагавшим в сенях князем, опасаясь попасться ему на глаза. Сторожевые едва успевали распахнуть двери, где мешкали, там отворял сам – ударом ноги. Только перед дверьми княгининой изложни остановился отдышаться и к Анастасии вошел с видимым безразличием на лице.

Как и в прошлый раз, она не хотела встретиться с ним взором. Боялась или виноватилась перед ним, Юрию было все равно. Он даже не знал, что сказать ей… как изъяснить ту горючую смесь ярости, обиды, жалости и любви… да и надо ли?

Ее губы опять беззвучно зашевелились. Князь приблизился, склонился.

– Детей… призови.

Не сказав ни слова в ответ, он вышел. Распорядился послать за сыновьями, но сам остаться не захотел. Над ухом зудел хоромный боярин, рассказывал про чернецов из Ярославля. Юрий, наконец разобрав, о чем речь, пожелал принять монахов. Привести их велел в свой моленный покой.

Стоя на коленях перед киотом в полстены, он услышал вошедших, но не прервал молитву – в голос читал псалом. Думал, чернецы присоединятся, вплетут в моленье свои голоса. Но за спиной длилось молчанье.

Князь обернулся, досадуя на невежество пришлецов. Чернец оказался один. То ли глуп беспросветно, то ли дерзок неимоверно – продолжал стоять столбом, взирая на коленопреклоненного князя.

– Не узнаешь? – неожиданно усмехнулся монах, стягивая с головы клобук. – Неужто так изменился за три года?

Юрий Дмитриевич, забыв встать, медленно, в изумлении разворачивался.

– Верно, зять, – продолжал пришелец, – верно на коленях меня встречаешь.

– Ты?! – потрясенно пробормотал звенигородский князь.

– Я, – подтвердил Юрий Смоленский, усаживаясь на рундук, снимая с плеча торбу. – Аль не рад?

– Не думал, не гадал… – выдавил Юрий Дмитриевич, поднимаясь.

Он прошел к двери и выглянул в сени. Узрел лишь холопа. Велел разыскать хоромного боярина и к моленной никого близ не пускать. После плотно притворил дверь.

– Так и я, зять, не думал, не гадал, что жизнь мертвеца так паршива. Вот, пришел посмотреть на дочь, на внуков. Подарочек тебе приготовил… Да ты все ж не рад, гляжу! – с притворным разочарованием протянул смоленский изгой. – А я-то ночами глаз не смыкал, все размышлял, как бы мне дорогого зятя повидать да угодить ему. Видишь, что придумал, – он показал на клобук и монаший подрясник под шубой. – Так уже сжился с этим тряпьем, что и впрямь думаю порой – не постричься ли в чернецы? Монахи ведь тоже мертвецы для мира. – Он хохотнул. – Вот и сойдемся – мертвец к мертвецам. А, зять? Так и тебе спокойней будет. А то спровадил меня к покойникам и думать обо мне забыл. А как мне там, в покойниках неприкаянных, непогребенных, живется, сытно ли, тепло ли, о том у тебя душа не болит.

– Чего ты от меня хочешь, Юрий Святославич? – Звенигородский князь устало опустился на лавку напротив. – Зачем пришел?

– В глаза тебе глянуть. Не совестно ль тебе, что отца своей жены крова лишил, в степь с Руси выгнал, голодать и холодать вынудил, милостыней побираться?

– Знаю я, какой милостыней живешь, Юрий Святославич, – вспылил зять. – Все злобствуешь. Татьбой да разбоем себе сытость и тепло добываешь. Голова уже седая, а все кровью не насытишься. Покаялся бы!

– Покаяться? – мгновенно ощетинился смоленский князь. – Пред кем? У попов души столь же черны, как моя. Только притворяются, что чисты! У всех гниль внутри, и у тебя тоже, зять. Да я-то со своей чернотой смирился и к Богу не лезу за дармовым прощеньем, а ты фарисействуешь. На коленях небось почасту стоишь? По церквам, монастырям серебришко обильно раздаешь. Благочестье свое зорко стережешь, зять! Об меня, душегуба, мараться не пожелал, от себя прочь погнал. Да и как погнал! Фарисеям евангельским такого б и не придумать. Чуть не святым меня сделал, раскаявшимся разбойником…

– А ты ль не рад, Юрий Святославич, что тебя на Руси теперь христианином помнят, а не изувером оязычившимся, каким ты доныне остался? – ответно ожесточился звенигородский князь. – Пустынник Петр о твоей покаянной кончине верно засвидетельствовал перед людьми моего брата, посланными от него для розыска.

– Добрый зять, о славе моей позаботился, – истекал ядом смоленский изгой. – И сам, гляжу, уверовал, что облагодатствовал меня. А я вот порушу тебе эту веру! Не о моей ты славе радел. Себя уберегал, чистоту риз своих блюл. Небось и пожалел не раз, что породнился со мной? По глазам вижу – жалел. А ты мне скажи, зять, неужто крестный твой, Сергий ваш именитый, не учил тебя по Писанию, что ближнего любить надо как самого себя? А где твоя любовь ко мне? Как пса приблудного к татарам в Орду выгнал. А подумал – кому я там нужен, живой мертвец без роду и звания, без земли и княжения?