Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

Алешка отринул протянутые руки колокольника и прибавил шагу.

Тихо вошел на владычный двор, огляделся. Перед конюшней-сушильней сидел на чурке Мартын, обстругивал ножом деревяшку. Елезар на крыльце челядни марал углем сколоченную им самим доску.

– Ты чего крадешься, паря? – глянул дощаник.

– Ушли… эти?

– Да ушли, забодай их корова. Весь день попортили. Андрей от них сбежал. Пойду, говорит. Ну и пошел. Тебя-то где носило?

– Да там, – неохотно ответил Алешка. – А нашли чего?

– Нашли, – мрачно покивал Мартын. Он поставил на землю перед собой вырезанного медведя и принялся стругать мужика ему в пару. Получавшиеся игрушки и свистульки дощаник раздавал потом детворе. – В ларе наверху сыскали лук с тулой. А на заднем дворе в крапиве – колоду. Да такую же снаружи. Смекаешь, паря?

– Ну?

– Калачи гну. Выходит, окромя нас, тут еще некто себе место облюбовал. На двор и со двора шастал через тын, в хоромах хозяйничал. А кого он тут из своего лука выцеливал, служильцы так и не обмолвились, напади на них икотка. Тайна! Княжое дело!.. – Мартын прищурил на отрока глаз. – Так ты, паря, не видал ли тут кого чужого?

– Не видал, – невозмутимо ответил тот. – А Андрей куда пошел, не сказывал? Не к князю?

– Не сказывал… А то смотри, Лешка.

Мартын погрозил ему рукой с ножом.

– Пойду обед сготовлю, – покладисто сообщил Алексей, убредая на поварню.

…В послеполуденный час люда на улицах Городка мало. Прокатит, скрипя осью, телега с сонным возницей, проползет убогий с костылем, холоп метнется от усадьбы к усадьбе, да и все. Дневной сон для русского человека, встающего ни свет ни заря, свят, как утренние и вечерние молитвы. Еще в древности великий киевский князь Владимир по прозванию Мономах в своем поучении писал: «Спание в полдень назначено Богом; по этому установлению почивают и зверь, и птица, и люди». А что древние исполняли, то и нынешним не во вред, но в пользу.

Андрей возвращался с вынужденного гулянья по окрестным холмам. Шел не по мощеному большаку, пролегшему с одного конца Городка до другого, а узкими, петлистыми задворками, где солнце не так печет и есть тень от яблонь да груш в садах. Впереди показалась человечья фигура, странно брюхатая. Вблизи брюхо оказалось горкой яблок, накиданных за пазуху.

Поравнявшись друг с другом, одновременно повернули головы.

– Иван? – Монах почти не удивился.

– Ну ты гляди! – с разудалой ухмылкой Звон откусил яблоко и зачавкал кислой зеленухой. Убегать и скрываться он и не думал. – Видно, крепко повязался я с тобой, иконник. Не отвязаться никак.

Одет он был богаче, чем в прошлые встречи: красные яловые сапоги, камчатая рубаха, подпоясанная наборным поясом, черные порты из тонкого заморского сукна. Но хоть и побогател Ванька, а мелким воровством не брезговал – обобрал по пути чей-то сад.

– Видно, должок не дает отвязаться, – ощерился Звон и запулил огрызком через тын. – Ну говори, чернец, чем тебе его отдать? Серебришком али рухлядишкой? Может, дельцем каким? Выкладывай, не робей. Я теперь в силе, атаманом у своих лиходеев.

– Мне твое неправедное богатство вовсе не нужно.

Разбойник достал из-за пазухи новое яблоко, с громким хрустом вгрызся.

– Не тебя ли сегодня искали на епископском дворе княжьи люди? – спросил Андрей.

– Чего я там забыл? – поперхнулся Ванька. – Не, я церковные дворы за версту обхожу. Я ж тебе обсказывал свою жисть.

– Зачем же без опаски гуляешь по княжьему граду? Не боишься, что скажу про тебя князю либо кому из его бояр? Если задумал что нечистое здесь, лучше тебе сразу уйти, Иван.

– Да не стращай, чернец, – лениво отмахнулся Звон и бросил недоеденное яблоко под ноги, наступил сапогом. – Хошь теперь же беги к князю. У меня тут и волос с башки не упадет. Под белы руки выпроводят на дорогу да еще помашут на прощанье.

– За что ж тебе такая честь?

– А нашел купца на свой товар, – хвастливо заявил Ванька. – Сгодилась мне моя лесная схронка. Сговаривался нынче с тем купцом. Сколько захочу, столько и заплатит мне за товар. Земельку прикуплю, вотчинником сделаюсь. Честно заживу с женкой и детями. Из-за ларца того ризничного погорел, ларцом и отыграюсь. Во так. А ты меня в яму да в колодки хочешь, спасения мне не желаешь. Эх ты, иконник… Разо-чаро-вал ты меня. Передумал я тебе должок отдавать. Прощай.

Подперев свое яблочное брюхо, чтобы не разваливалось, Ванька Звон вразвалку зашагал дальше. Еще и песню затянул.

Андрей переступил через раздавленное яблоко и двинулся своим путем.

Восемь икон деисусного чина лежали в сушильне. Последним, девятым, Андрей писал срединного Спаса, без которого предыдущие восемь не были бы и нужны, ибо предстояли Христу, молясь вместе с церковным русским людом, набивавшимся в храмы. Подмастерья гадали: если восьмеро предстоящих написаны столь мощно и богодухновенно, каков же будет Спас?

Ждали какого-то чуда. Жили все эти дни его предвкушением. Но Андрея о том не спрашивали. А если б заикнулись при нем о тайне, которую чувствовали разлитой в самом воздухе, то известное дело: получили бы твердое указание поменьше думать о чудесах и поболее о том, чтобы творить краски нужной плавкости – не разжижать излишне и не густить чересчур. Либо о чем ином дельном.

Как-то Андрей вышел передохнуть, сел на ступенях крыльца под сенью. Пантелей тут же сбегал – принес холодного квасу. Отпив два глотка, иконник сунул кружку обратно подмастерью. Поднялся, пошел навстречу безумному колокольнику, опять забредшему к ним на двор.

Терентий в налипших на него комьях подсохшей грязи – попал под обстрел злых сорванцов – тянул руки и жалко мямлил:

– В крови… Колоколы как лить? Святое творить? Отрубить да новые приставить. – Несчастный приблизился к Андрею, изогнулся, заглядывая ему в глаза. – А ты отдай мне свои руки. Я тебе за это серебра дам, много. На три рубля! Коня купишь. Продай руки! А мои в огонь брось. В неугасаемый. Червям неусыпающим. Пускай жрут. А мне колоколы лить нужно!..

Безумец с силой вцепился в руки Андрея. Сбежались подмастерья, едва оторвали его. Но теперь уже монах взял колокольника за локоть.

– Пойдем, Терентий!

– Да куда ты его, Андрей? – растерялись подмастерья.

– Ничего, идите, – кивнул он им. – Сам управлюсь.

Он увел литейщика в хоромы, усадил на лавку в мастерской-моленной. Несчастный усмирился и вел себя кротко, только сидеть не стал. Вниманием его завладел недоконченный образ Спаса на столе. На иконе положен был необычный, почти белый вместо золотистого свет, объявший человеческую фигуру. Расписано доличное – темно-лазоревый гиматий, вишневый хитон с золотой полосой клава на плече, киноварное обрамление раскрытой книги. Спасов лик только намечен – первая плавь вохрой уже легла на светло-коричную санкирь, но самого лица еще не было.