Наталья Нестерова - Возвращение

— Милые дамы! — обратился Василий, но никто его не услышал. — Бабы! Замолкли! — гаркнул он и добился тишины. — Расступились, пропустили меня и этого «Ну-ну». Как тебя?

— Колька.

— Посредством Кольки мы сейчас восстановим мир, нечаянно мною нарушенный. Все знают игру в фанты? Никто не знает. Поправимо. Вернули на место изделия завода «Красный штамповщик». Добровольно вернули, я сказал! Отлично! Три шага назад от подоконника. Колька Ну-ну становится спиной ко мне, лицом к вам. Я беру предмет и спрашиваю: «Кому?» Колька называет одну из вас. Условия понятны? Не понятны, по ходу сообразите. — Василий взял ложку и спросил: — Колька, кому?

— Я знаю?

— Просто назови одну из женщин.

— Тетя Катя.

— Екатерина, два шага вперед, получите фант! Благодарю вас за участие в моем обустройстве!

— Ничего вам не давала, сами нищенствуем.

— Так изниществовались, — раздался чей-то голос, — что каждый день мясо трескают.

— Получите за красивые глаза, — протянул Василий ложку.

Красивыми ее глаза можно было назвать только в насмешку: левый глаз окружал большущий синяк, переливы цвета которого — от лилового через синий и зеленый до желтого — наводили на мысль, что муж Екатерины имеет привычку бить в одно и то же место. Участницы игры в фанты оценили юмор и загоготали. Мгновенно умолкли, когда Василий взял в руки подстаканник.

— Колька, кому?

— Мамке моей, — выпалил мальчишка.

Марьяна стояла у двери и улыбалась. Ее развеселил неожиданный и потешный азарт включившихся в игру женщин. Раньше она видела только их воинственный азарт.

Пушкин говорил, что нет ничего страшнее русского бунта — бессмысленного и беспощадного. Пушкин не жил в коммунальных квартирах и мыслил в исторических масштабах. Но его гениальное определение точно характеризовало происходящее в помещениях, где крайне скученно живут люди, не связанные родством или дружбой, общим детством или совместным трудом, образованием, интересами или симпатией.

Марьяна улыбалась еще и потому, что соседки, для которых вдруг выиграть миску или ложку по эмоциональному накалу едва ли не приравнялось к получению ордера на отдельную квартиру, проявили чудеса благородства.

Подходящей цитаты из любимого Пушкина она не вспомнила, только поразилась, когда бабы вспомнили об отсутствующих:

— Тут не все! Которые в первую смену работают, ушедшие! Колька, выкрикивай всех по-честному!

Колька переживал звездный час. Марьяна работала учительницей в школе и знала этого мальчика, забитого двоечника. К нему точно подходила кличка, присвоенная соседом-инвалидом, — презрительное «Ну-ну». Но сейчас Колька пыжился изо всех сил: дышал через раз, глаза выпучил, боялся кого-то забыть, ловил подсказки — очень старался.

Василий посматривал на… э…э… Супница… зовут… Марьяна! Бросал взгляды как артист, который выбирает в публике человека, по мимике которого сверяет успешность своего выступления. Почему эта Супница-Марьяна то ли Петровна, то ли Павловна казалась ему серой? Она и оставалась серой: прилизанные на прямой пробор волосы, коса, скрученная на затылке, бледное, в землистость, лицо. Но, главное, потухшие глаза. Если бы Василий обладал беллетристической способностью описывать предметы и явления, он бы сказал, что в этих глазах поселились вековечные горе и печаль. Он не был писателем, но почти физиком. Марьяне кто-то припечатал к зрачкам помутневшие испорченные линзы. Обычно такие, после опытов, выбрасывают.

Его неожиданный всплеск дружелюбия, превращения в массовика-затейника объяснялся просто: Вася принял водки.

Он ходил на костылях. Это сравниваться не может с передвижением людей, имеющих здоровые ноги.

Он вгонял в упоры костылей гвозди, чтобы не скользить по колдобинам оледенелым. Московские зимние улицы для здорового пешехода представляли полосу препятствий. Для инвалида безногого — та же полоса, но многократно усложненная. Деревянные упоры костылей измочалились, гвозди в них не держались, вываливались. Перед выходом со смены Василий как мог высоко вогнал в костыли гвозди-штыри. Они отвалились после второго падения. Василий часто падал, он был с головы до ног покрыт синяками, по сравнению с которыми физиономическое украшение Кати-Екатерины, получившей ложку-фант, выглядело детской раскраской.

Он старался идти осторожно, упал недалеко от дома. Взмыл на секунду в воздух, руки-ноги-костыли вспорхнули как полудохлые птицы, которых на волю отпустили, а они летать разучились. И приземлился, с размаху припечатавшись культей на острую оледеневшую гряду, напоминавшую в миниатюре Пик Сталина на Памире с популярных рисунков и фотографий.

Боль была всегда. Но эта боль исполосовала тело до отчаяния, до сознания бессмысленности существования. Нет разумных доводов продолжать существование с такой болью. Он выл, скрежетал зубами и смотрел на грязный ледяной пик: доползти бы до него, со всей силы удариться лбом — так, чтобы острие выскочило на затылке, разом покончить с мукой.

Ему помогли подняться прохожие, они шутили по поводу его мешка, где ж ты, инвалид натырил столько металлолома? Доковылял до дома, поднялся по лестнице на второй этаж, ввалился в свою комнату, достал заветную бутылку водки, пил из горлышка, пока не захлебнулся.

Спиртное помогало — на несколько часов снять боль и примириться с ущербностью. Даже больше — дарило полет вдохновения и сознание собственной исключительности.

Вероятно, после войны появится много инвалидов, героев-бойцов на поле брани и беспомощных перед болью. Они сгинут, сопьются, потому что выстоять перед соблазном обезболивания намного сложнее, чем бежать в атаку.

Для себя Василий сделал выбор: или водка-забытье, или наука. Одно с другим не совместимо: сегодня хмельной развеселый мозг с бешеной скоростью поглощает параграфы учебника, а наутро отшвыривает знания, как баба выплескивает за ворота помои.

Вот ты еще вроде помнишь, в секунду до пробуждения, что читал, и страница с формулами перед глазами. Поднялся — пропало. У рукомойника стоишь, ржавой бритвой скребешь щеки, силишься вспомнить — нет! Ничего нет! Пропил. Делай выбор, мальчик.

Когда он очнулся в полевом госпитале, когда выплыл из темного, но не страшного забыться, паря в котором удивлялся: тот свет, оказывается, существует, когда с третьего раза понял, о чем говорят врачи: часть ноги придется ампутировать — Василий не сильно расстроился. Во-первых, он жив и вернулся на этот свет, во-вторых, часть ноги — не вся конечность. И потом, уже в тыловом госпитале, он был совершенно согласен с балагуром Лёхой, утверждавшем, что ему повезло. Не всю ногу оттяпали, не две руки, как у сержанта из 4-го «А» или мужские причиндалы как у младшего сержанта из 5-го «В». Протез нацепил — и хоть на танцы.