Наталья Нестерова - Возвращение

— Какой протез у ювелира? — спросил Василий.

— Что, я не могу со здоровыми общаться? — возмутился Гаврила Гаврилович. И тут же признался: — Ювелирова жена под трамвай попала, ногу отрезало. Трамваев тогда в Москве было раз-два и обчелся, но бабы всегда подлезут, куда не следует. Ах какая у нее ножка! Ювелир каучук телесного цвета достал, я им дерево обтянул. А коленный сустав! Я над его шарнирами два месяца потел. Ах какую ножку Протасов сделал, ах, сукин сын! В музей Протасова произведение просится. Особо если сравнить с натуральной ногой ювелирши. Дряблые окорока и ножка Венеры.

Гаврила Гаврилович часто говорил о себе во втором лице, как о великом скульпторе, художнике. Скромностью он не страдал, а старческие провалы, вроде забывчивости, повторения одного и того же были налицо. Фанаберию, бешеное честолюбие мастера Василий приписывал его возрасту и характеру, пока однажды не пришел к ним в отсутствие Гаврилы Гавриловича и не узнал от Пелагеи Ивановны историю семьи.

— Подобрал он меня на церковной паперти в двадцать первом году. Страшный голод был, крестьяне со всех окрест ползли в столицу — за любой работой, за любой едой. Многие в большинстве не дошли, а я доволоклась. Куда итить? К храму, конечно. Там он, Гаврила Гаврилович, об меня, полудохлую, споткнулся. Думал: девчонка, ребенок. Ведь исхудалая была, одни кости и глаза остались. У них-то, у Протасовых, после многих лет супружества деток не было, про приемных он часто думал, жена не хотела. Жена взглянула на меня, про возраст спросила — шестнадцать лет — и заявила в том смысле, что новую жену себе Гаврила приволок, а ей умирать. Взяла и умерла. Разное говорили: то ли сама отравилась, то ли Гаврила помог, то ли я вместе с Гаврилой. А все это домыслы! Плохо помню, я тогда еще только откармливалась, при виде куска хлебы тряслась и все старалась угодить — полы помыть, угля для печки наносить. Только б не прогнали, только б кормили. Гаврила Гаврилович после момента смерти жены привлек знакомого доктора, и покойницу в больнице вскрыли, сказали — сердце отказало. Натуральная смерть, но злые языки не вырвешь. А потом я расправилась, и стали у нас рождаться дети.

Василия поразило, что Пелагея Ивановна произнесла это просто-буднично, словно: «А потом я пошла в магазин» или: «А потом я мебель купила». Как будто участие Гаврилы Гавриловича в рождении детей было настолько само собой разумеющимся, что и упоминать о его страсти к молодой женщине не стоило.

— Первый Виталька, ты на него, Васенька, похож. Гордый до своенравности. Второй Андрюша, ласковый и нежный, как теленок. Последняя дочка Елена, звали меж собой Лёной. Все погодки. Гаврила Гаврилович от счастья, прямь, обезумел. Всегда был характерным, понимаешь, про что я, а тут над малышами трясся почище, чем я над горбушкой хлеба в двадцать первом году.

Глагол «трястись», как заметил Василий, заменял Пелагее Ивановне множество других глаголов от «злиться, гневаться, кричать…» до «радоваться, ликовать, смеяться…».

— Было-то Гавриле Гавриловичу уж за шестьдесят, не молод, — продолжала она. — Дети росли, в школу пошли, в пионеры принимались, потом в комсомольцы. Отец у них кто? Кустарь, работает единолично. Он ведь пробовал в артель, то бишь в мастерскую государственную, да со всеми переругался, потому что они быстро и кое-как, а Гаврила Гаврилович не переносит халтуры, он чтобы каждый инвалид вторую жизнь получил. Дети его стыдились — кустарь, пережиток капитализму. Он трясся. Иногда так схлестывались, что пух летел. И ведь любили друг друга беспамятно, что отец деток, что они его. Из сынов никто ремесла отцовского продолжить не захотел. Виталька хотел инженером стать, по турбинам на электрических станциях. Андрюша вздумал по театральной линии. Не артистом, а по декорациям — это картинки на сцене и общая обстановка. Андрюша говорил, что декорации создают впечатление. А у меня было впечатление, что они в отца — не замахиваться на великое, а на каком-то своем участке хотят добиться исключительного мастерства. Дочка Лёна, огонь девка, любимица отца, сынов порол, а на нее ни разу руки не поднял… Про будущность ее мечтов ничего сказать не могу. Война началась. Витальку призвали, вслед за ним Андрюшенька добровольцем в ополчение, фашист ведь перед самой Москвой стоял. Лёна вслед за братьями — санинструктором отправилась. И стало у нас в дому тихо, мертво. На Витальку похоронка пришла: погиб, вам пенсия причитается. Кака пенсия сына заменит? На Андрюшу казенная бумага — пропал без вести, без пенсии стало быть. Про Лёну сведений нет, одни надежды. У Гаврилы Гавриловича опосля похоронок на сынов с головой помутнилось. Я так рассуждаю: пропал смысл жизни, обретенный в преклонные лета. Он не верит, что Лёна жива. Ему надо за что-то держаться. Если убили самое дорогое, то за что держаться? За свое мастерство. Вот и, сам знаешь, трындит про себя как про Роднена.

Из уст Пелагеи Ивановны Василий никак не был готов услышать имя великого скульптора. В ее речи смешивались просторечья и книжные обороты, явно усвоенные от мужа и детей.

— Гаврила Гаврилович не скоро вернется, — продолжала Пелагея Ивановна. — К ювелиру пошел, обменяет монеты на деньги, потом на рынок за продуктами. Он на меня покрикивает, спасибо за это, а то бы совсем расквасилась. Мол, ты, Вася, придешь — накормить надо хорошими продуктами. Будто я лично не понимаю! Вставай, бери костыли. А то и доскачешь?

— Доскачу.

Это была святая святых — мастерская Гаврилы Гавриловича. На стеллажах, в шкафах, на полках, на большом рабочем столе с верстаком педантичный порядок. Каждый инструмент, заготовка, винтик и шурупчик в строго отведенном месте. И даже сейф в углу.

— Там червонцы? — спросил Василий.

— Не, — отвела взгляд Пелагея Ивановна, — они в другом месте. А там железки всякие и механизмы. Гаврила Гаврилович ведь не только по протезам. Часы может починить, машинку швейную — да любое. Запасные детали на вес золота, то есть и на золото их не достанешь, потому и трясется над ними. Ночами не спит, если отремонтировать что-то не может, гордость бешеная. Вот, гляди, твоя нога будущая. Ступню уже сделал, над суставом колдует.

Василий взял в руки заготовку — путевку на свободу — с трепетом. Каждый пальчик ступни был тщательно вырезан, обозначены лунки ногтей, пятка — все как настоящее. Хотя вряд ли кто-либо, кроме Васи, будет их лицезреть.

Когда Гаврила Гаврилович пришел домой, по лицу Василия все сразу понял:

— Показала тебе эта диверсантка? Ух, бабы! Ух, любопытные, так и суют носы в каждую щелку…

Василий обратил внимание, что Гаврила Гаврилович редко называл Пелагею Ивановну по имени или в единственном числе, а гневался на весь женский род — «этих баб».