Владислав Бахревский - Свадьбы

И море бывает темницей, но любовь?

Меддах метался в золотой своей клетке.

Он снова и снова обходил голую, без единой трещины, глухую стену, которая дом этот, где было все, о чем мечтают в голодном, горемычном мире, отгораживала от безобразного, голодного, горемычного мира, без которого он не мог жить.

Оборвыш, совсем недавно боявшийся оскорбить прикосновением золотую посуду, он вдруг стал придирчив к самым нежным, к самым изысканным блюдам. Он швырял кушанья в слуг, а кушанья эти стоили его медного заработка, может быть, за год.

Та, что называла себя Афродитой, не появлялась многие ночи. Спросить о ней не у кого. Меддах злобно терзал своих немых, потому что ему чудилась скорая расправа. Если его разлюбили - смерть. Золотая клетка, наверное, никогда но пустует, но надоевших птиц на волю здесь вряд ли отпускают, ради сохранения тайны им сворачивают головы.

Швырялся кушаньями меддах не по одной злости. Хитрил. Однажды, отвергнув все сорок блюд, он отправился на кухню. Ведь как-то попадают к многочисленным его поварам свежие фрукты, овощи, птица и мясо?

Он заглядывал в котлы, обнюхивал горшки и кувшины. Он пожелал посмотреть хранилище. Ему показали темные подвалы со снедью, пряностями и другие подвалы, где хранились тончайшие вина. Одного он так и не разглядел - двери на свободу.

В отчаянии меддах устроил пир для всей прислуги. Он сидел с ними вместе, с безъязыкими поварами и сторожами, слушал чавканье, всхлипы, клацанье зубов. Еда без языка - мучение для того, кто наблюдает за трапезой.

Сам он так и не смог притронуться к пище, только пил.

Наконец все насытились. Он ушел к себе, и здесь его тошнило и корчило, и, чтобы не оскорбить брезгливостью слуг, сердца которых он хотел завоевать сладкой едой, сам вытер за собой.

Ночью в его комнату вошли. Он не слышал, как отодвигалась дверь, но он почувствовал, что не один, проснулся сжался в комочек, ожидая худшего.

Вспыхнул огонь. Свеча выхватила из тьмы лицо златокудрой гурии, которая каждый раз, когда являлась Афродита, приносила ему кубок ликующего напитка.

- Пошли, - сказала она.

Он даже ответить не смог, покорно сполз с ложа и пошел. Она провела его в одну из галерей с цветником, подошла к фонтану, повернула мраморную головку лотоса, и фонтан сдвинулся с места.

Два десятка ступеней вниз, десяток шагов подземельем, и опять ступени. Гурия зажгла факел и подняла его повыше, чтобы меддах видел. Яма, железная дверь на трех замках, и, загородив эту дверь, - тигр.

Меддах попятился.

*

Боги знают грешные мысли людей.

Афродита отстранилась от меддаха, закинула руки за голову и тихо, зловеще засмеялась.

- Смертные ничтожны!

- Чем прогневил я тебя? - испугался меддах.

- Скажи мне, что надобно сделать для человека, чтобы он был доволен жизнью? Ты всю жизнь рассказывал о чудесах. Почему же ты тяготишься, когда сказка стала для тебя явью?

- Смилуйся, богиня! - закричал меддах, чувствуя, что земля ускользает из-под ног.

Богиня опять засмеялась.

- Я не богиня - я женщина, но мне ведома твоя печаль: ты хочешь к людям, ты мечтаешь о прежней ничтожной жизни, о грязной соломе вместо пуховой постели, о рубище вместо одеяний царей… Я могу отпустить тебя, ибо не боюсь твоих россказней. Все, что ты ни расскажешь, люди примут за сказку. Но дороги назад, в мой дворец, уже ты не найдешь.

“Кто говорит правду, того выгонят из тридцати деревень!” - снова вспомнилось меддаху.

- Богиня, покинуть твой дом - обречь себя на смертную тоску…

- Хорошо, я тебе верю, - быстро сказала богиня.

Она поднесла к губам левую руку с перстнем на среднем пальце, подула, и раздался высокий вибрирующий свист. Тотчас распахнулись двери, и толпа негритянок подхватила светильники и удалилась. Вслед за негритянками в спальню вошли два гиганта в латах и шлемах, светящихся, подобно волнам под луной. Гиганты подняли светящиеся копья к потолку и развели их, и тогда взошедшие на ложе увидали над собою черное небо и россыпи стамбульских ожесточенных звезд.

Гиганты опустили копья и ушли.

Дверь за ними сомкнулась.

- Люби меня, я хочу забыться, - сказала богиня,

Они остались вдвоем, и с ними было небо.

***

- Улемы117 должны стоять над властью, - заявил своим ученикам Хусейн-эфенди, - ибо улемы - чистый посредник между светской властью и народом. Падишах и народ одинаково должны верить в безгреховность и в безошибочность суда ученых людей, а потому каждый приговор улемов - это правда, согласованная с законом шариата, не противная традициям, освященным веками, и не противоречащая знанию, которому подвластен современный мир.

Хусейн-эфенди отверг все корыстные союзы сильных в империи и вслед за падишахом, который устроил чистку во дворце, начал изгонять из корпуса улемов людей, приобретших дипломы за взятки.

Кёзем-султан, рискуя потерять последние капли доверия падишаха-сына, явилась в Айя-Софью и сама говорила с Хусейном-эфенди.

- Твоя мысль - оградить народ от неправого суда - прекрасна, - сказала она ему, - но Мурад - а я знаю своего сына лучше тебя - видит в этом посягательство на безупречность его власти. Если ты не безумец и если ты действительно хочешь оказать услугу народу, не спеши. Уверяю тебя: придет время, и чистота улемов будет восстановлена сама собой. Ты плодишь врагов, обрушив гонения на мошенников. Но ведь, обрывая листья, сорняк не убьешь. Нужно вырвать корень.

- Я пекусь о делах, которые приносят пользу падишаху, - ответил Хусейн-эфенди. - Нельзя восхвалять аллаха и одновременно возводить хулу на Повелителя народов. Молитва будет кощунством.

Пропасть разверзлась перед Кёзем-султан. Она была уверена, что Хусейн-эфенди, разгневанный посягательством Мурада на священные права улемов, войдет в сговор и поможет ей свалить непочтительного сына-падишаха. Ведь у нее были и другие сыновья.

Безумец, он собирался помогать Мураду править империей. В дворцовых интригах честный человек куда опаснее заклятого врага. Его ведь не купишь, на него одна управа - смерть.

Измученная сомнениями и страхами после беседы с Хусейном-эфенди, Кёзем-султан заснула на плече у меддаха доверчиво, а потому крепко. А меддах уже был готов к побегу. Не находя выхода из дома, он выслеживал тайну стены, через которую приходила к нему его повелительница. Но сегодня Кёзем-султан до того была растеряна и расстроена, что забыла опустить за собой стену.

Меддах высвободил плечо, оделся, сунул за пазуху золотой кубок и, отбросив кисею, которая заменяла убранную в потолок подвижную стену, очутился в крошечной купальне, уставленной зеркалами. Открыл дверь. Тесным, низким ходом, вырубленным в скале, прошел к другой двери, вполне обычной, деревянной, затворенной на задвияшу. Отодвинул ее, потянул ручку на себя и очутился на тропинке.