Владислав Бахревский - Свадьбы

- До Азова два дня идти, а татарочка и трое-четверо из приставших совсем обессилели, - сказал Худоложка, падая в траву. - Что будем делать? Может, слабых оставим, сами за день-полтора дойдем до Азова и пришлем сюда еду и лошадей?

- Нет! - резко сказал Иван.

- Почему нет? - удивился Худоложка. Он остался за старшего среди казаков, и слово, сказанное поперек, его удивило.

- Мы из неволи и не хотим снова на цепь. Кто знает, сколько глаз в этой степи?

Решили казаки судьбу не испытывать.

- Но девчонка все равно не дойдет! - мрачно сказал Худоложка.

- Дойдет. Мы с Иваном понесем ее.

- Ишь, лыцари! - хмыкнул Худоложка.

Георгий, пока отдыхали, нарвал каких-то стебельков. Сел подле Фирузы.

- Поешь, - по-татарски сказал, - это заячья морковка.

Она покачала головой.

- Слушайся, когда тебе говорит твой повелитель! - притворно рассердился Георгий.

- Мой повелитель - Иван, - серьезно сказала Фируза, - но он меня не любит.

- Я тебя люблю.

Фируза уставилась блестящими от голода глазами на Георгия, покачала головой.

- Мой повелитель - Иван.

- Встать! - гаркнул Худоложка.

Встали. Фируза пошатнулась. Иван и Георгий посадили девушку на скрещенные руки.

- Вон как судьба играет! - засмеялся Иван. - То татары заарканивают, то турки жгут, а мы татарочку на руках носим и радуемся.

Шли они, шли, отдохнуть сели, тут Иван и сказал Георгию:

- Ас Фирузой, коли у тебя слюбится, я рад буду!

- Иван! В вечном мне долгу у тебя быть. От аркана спас, невесту добыл, только она тебя господином считает.

- Не горюй, я ей втолкую: у русских ни рабов, ни рабынь не было и вовеки не будет.

Заупокойно звонили колокола: Азов оплакивал гибель казачьего войска.

Поднялся шум в городе, казачки норовили атаманам бороды выщипать.

Спешно собрался Войсковой круг, хотели отобрать у старых атаманов власть. Но Тимофей Яковлев был ловок и коварен. Все новые казаки, приходившие в Азов, получали от Яковлева помощь, и они опять его выкрикнули. Да он и ко времени пришелся, новый атаман. На войне был бы Яковлев плох, а в дни спокойствия цены ему нет. Яковлев домовит.

А у казаков большая забота - чужой город Азов родным казачьим домом сделать.

В то лето тургеневские мужики от зари до зари работали, да и все казаки строителями стали: рыли вокруг Азова глубокий ров, подправляли стены, ждали гостей. Опасались - после удачи на море турки попытают счастья и на суше.

Ждали без паники, город крепили и о своих жилищах не забывали: красили, перестраивали, переделывали чужой мир для своей казачьей жизни.

Иван поселился у Георгия.

Фирузу определили на житье к Маше-вдове. Пусть к русской хате привыкает да за малыми ребятишками смотрит. У Маши целый день - стряпня: едоков много.

Пришла как-то домой Маша поздно, полы у казаков мыла, усталая, несчастная, и Фируза с ней ходила, помогала.

Подходит Маша к дому, а сердце у нее стук да стук! В доме темно, сонно. Смотрит, вместо щербатого порожка - крыльцо.

Фируза тоже удивляется. Щупает гладкое дерево, стружку нюхает. Сладко пахнет стружка.

Маша - в сени. Потихоньку, чтоб доска-скрипучка детей не разбудила. А доска не скрипит. Чьи-то руки поменяли старушку.

Сняла Маша башмаки, вошла в дом - сопят, да больно сладко и громко. Зажгла лучину, поглядела. И опустились у нее руки, и счастливые горькие слезы неудержимо хлынули по исхудалому лицу ее.

Прислонясь к печи, спал Иван, большой русский мужик, а вокруг него - ребятишки спали. Ваньша на руках, Нюра- нянюшка, старшулька, под правой рукой, как под крылом, а Пантелеймон чуть в стороне, но голову положил Ивану на колени.

Зашла в избу Фируза, поглядела на спящих, на Машу, подскочила к ней бесшумно, обняла горячо:

- Я на сеновал пойду спать.

И убежала.

Иван от света проснулся. Увидел Машу, сконфузился, а пошевелиться не может: как бы детишек не обеспокоить.

Взяла Маша Пантелеймона, перенесла па постель. Ребята на одной постели спали.

- Голову Нюре подержи, - попросил Иван.

Поднялся, отнес к Пантелеймону Ванюшу, а потом и Нюру перенес.

- Сказки мы друг другу сказывали, да и сморило нас.

Потоптался на пороге, голову опустивши, а потом поднял

глаза на Машу, а они у него от лучины-то засияли такой синевой, что и море не умеет таким-то быть.

- Не уходи, - сказала ему Маша.

Остался Иван в Машином доме хозяином. Случилось то в субботу, а в воскресенье пошли они в церковь к Николе-угоднику, и поп Варлаам скрепил их брачные узы святым венцом.

Глава пятая

Целый день Иван проторчал в кузне, своими руками сковал два наконечника для сохи.

Кузнец, искоса поглядывая на работу, все-таки спросил:

- Зачем это тебе?

- Нужно, - ответил Иван.

Кузпец хмыкнул, но вмешиваться в чужое дело не стал.

Еще через день у Ивана соха была готова, и он, выйдя из города, спустился с холма в облюбованную поймочку и, прежде чем приступить к работе, помолился.

Молитва была самодельная, но никогда он еще не верил так в бога, как теперь, перед первой бороздой. Даже бегая от крымцев и турок, так в бога не верил, потому что дело свое крестьянское почитал за самое святое на земле.

- Господи! - молился Иван. - Вот я уже и не татарская коняга, а хороший вольный человек. Всюду ты меня, господи, спасал от смерти, благослови же меня, землепашца, на мой труд, на вечную мою заботу, потому что, господи, хлеб я сею не для одного себя, но для того, чтоб кормились и старые, и малые, и птицы твои, господи, и всякая животина, полезная нам, людям, и угодная тебе!

Перекрестился Иван на все четыре стороны, запряг лошадь и, дрожа от радости, от нетерпения, от сбывшейся мечты своей, врезался сошкой в зеленую, никогда не паханную землю. Непривычный казачий конь прогнулся спиной, скакнул, борозда вильнула, но тотчас выпрямилась и пошла, пошла, черная, лохматая, с красными шевелящимися жилками дождевых червей, и запахло, как после дождя.

- Господи! - выдохнул Иван и попер. Улыбаясь. Тихонько, ласково ворча па лошадь, приученную к дракам, но не знавшую труда.

И вдруг - скок, гик, ругань!

- Остановись, сукин ты сын!

Смотрит Иван, к нему скачут, на него кричат. Свои - казаки с саблями.

Окружили Ивана, орут, волками кидаются, спасибо, Худоложка с ними.

- Ты сдурел? - спрашивают Ивана.

- Чего ж тут дурного? - изумился Иван, - Земля-то вон какая!.. Чужую, что ли, пашу? Так ведь ничья как быдто…

- Как быдто! - передразнил Худоложка, взмахом руки затыкая дружно взревевшие казачьи глотки. - Чего орете? Видите, без умысла человек согрешил. По неведенью.

- Да что же это я такого совершил? - рассвирепел Иван, выхватив из земли сошку и с яростью воткнув ее снова в землю.

- А в том твой грех, Иван, что землю пашешь. На Дону казакам пахать запрещено. Коли мы все пахать начнем, то и государеву и нашу казачью службу позабудем. Позабудем, Иван, что мы - вольные казаки. Будем такими же рабами, как вся рабская матушка Русь. Как начнут на Дону землю делить, так уж и не бывать вольному Дону. Понятно тебе аль нет?