Дэвид Лоудз - Генрих VIII и его королевы

Герцог Норфолк, выступавший как председатель суда на двух судебных заседаниях, послушно утвердил приговор, предоставив на усмотрение короля, будет ли Анна обезглавлена или сожжена заживо. По ходу дела обеим жертвам была определена милосердная (и почетная) смерть путем обезглавливания. В промежуток времени между вынесением приговора и казнью ни один из них не признавал себя виновным. Анна объявила, что готова умереть, поскольку невольно навлекла на себя немилость короля, но скорбела, как сообщал Шапуис, о невинных людях, которые также вынуждены умереть из-за нее [119] Letters and Papers, X, 908. . Перед смертью она поклялась в своей невинности в момент причастия, и нет смысла сомневаться в искренности ее слов при подобных обстоятельствах. Рошфор подобным же образом принял свою судьбу, никак не показав, что считает ее заслуженной. Среди прочих только Марк Смитон сказал кое-что, что могло расцениваться как признание в некоей вине, поскольку он был единственным, кто признал обвинение в ходе суда. Объективно говоря, если Смитон был виновен, тогда виновна была и королева, по крайней мере в одном эпизоде, но кажется, есть все основания думать, что она невиновна ни в чем, за исключением того, что была слишком умна и сексапильна. Подлинные слова музыканта звучали таким образом: «Господа, я молю всех вас молиться за меня, потому что я заслужил смерть», — это могло означать все что угодно, но он, видимо, настаивал на правдивости своих предшествующих показаний, отчего в сложившихся обстоятельствах явно не выигрывал. Истина, вероятно, состояла в том, что Анна и Рошфор, а может быть, и другие, позволяли себе главным образом галантные игры, которые составляли неуловимую оболочку придворной любви. В результате границы между фантазией и реальностью оказались размытыми, что позволило Кромвелю грубо интерпретировать степень вероятности, которой они никогда не достигали. Наиболее опасны были шутки насчет короля. Если он был импотентом, то чьей же дочерью была Елизавета? Если такие слова и были произнесены, то они явно не имели в виду ничего серьезного, но, учитывая непредсказуемые реакции Генриха и острый глаз Кромвеля, они были в высшей степени опрометчивыми.

Осуждение королевы не повлекло за собой ослабления общего напряжения. Пока ее голова не слетела с плеч, Генриху нельзя было позволить ни минуты для размышлений или сожалений. Поэтому приговор продолжал подтверждаться бесчисленными слухами, часть которых, несомненно, возникала спонтанно, но часть призвана была нейтрализовать непредвиденную реакцию общего недоверия, которую подметил Шапуис. Джон Хессей, не слишком легковерный агент лорда Лисла, был одним из многих, кто не знал во что верить. Все оскорбления, которые когда-либо высказывались в адрес женщин, были, как он писал, налицо:

«Ничто нельзя сравнить с тем, что сделала и свершила королева Анна; хотя не все было, как я думаю, так, как гласит молва, но то, в чем призналась она и другие, обвиненные вместе с нее, по ее собственному наущению и подстрекательству, столь ужасно и омерзительно, что мне стыдно, если какая-то добронравная женщина могла слышать это…» [120] Ibid., X, 866. Почти все свидетельства против Анны поступили от женщин — членов тайного совета, в особенности от леди Уорчестер, но ни одна из них не была обвинена в сговоре или в сокрытии улик. Ives, Anne Boleyn, 397–398. .

Находясь под мощным влиянием тех, в чьих интересах было держать его в напряжении, король все время раздувал в себе гнев праведника и, казалось, получал подлинное удовольствие, планируя казнь своей предположительно неверной супруги. Сама Анна, по-видимому, утратила ту спокойную сдержанность, которая произвела такое впечатление на присутствующих в суде, как только вернулась в тюрьму. Мечты о бегстве или освобождении сменялись почти истерическими припадками при мысли о смерти. Она проводила много времени со своими духовными наставниками и в присутствии священных особ. 16 мая, во второй половине дня, за день до того, как Рошфор и другие мужчины должны были подвергнуться казни, Генрих поручил Крэнмеру выслушать исповедь Анны Мы не знаем, что было сказано, но скорее всего, в чем бы она ни призналась, но во всяком случае не в преступлениях, в которых се обвиняли. Архиепископ, ее друг и бывший подопечный, с самого начала выразил сомнение и был убран со сцены до того времени, когда его вмешательство уже ничего не могло изменить. Теперь он дол жен был убедиться, что сомнения были полностью оправданны, но уважение к закону и верность королю вынудили его хранить молчание. На следующий день, в рамках своих служебных обязанностей, он должен был возглавить самую неприятную для себя процедуру — объявление недействительным и аннулированным брака, который он провозгласил законным ровно три года назад. Основа этого резкого поворота коренилась в воле короля. Анну могла уничтожить смерть, но свойственная Генриху мания самооправдания могла быть удовлетворена только в том случае, если он избавится от этого брака и объявит незаконнорожденной дочь, на которую раньше возлагал надежды. Убедив себя в том, что он был ввергнут в обманный брак бесстыдной потаскушкой, он потребовал, чтобы вся эта история была вычеркнута из летописей. Неважно, какой формальный предлог был использован, но это должно было быть нечто новое на фоне приговора, который был уже вынесен. Профессор Ивз высказал предположение, что это имело отношение к прежней связи Генриха с Марией Болейн [121] Ives, op. cit., 404–406. . Об этой связи было достаточно хорошо известно. В конечном счете ее прикрытием стало разрешение Климента. Можно было возразить, что в 1533 году еще понимали, что нарушение божественного закона не может быть преодолено подобным разрешением. Об этом было заявлено только в декрете 1534 года. Абсолютный запрет на браки, связанные с указанной степенью кровосмешения, был включен и в последующий акт 1536 года, который последовал за казнью Анны и основывался на тех же аргументах.

Когда Анна отправилась на казнь 18 мая 1536 года, она уже не была королевой и маркизой Пемброк. Ее титулы были отняты вместе с репутацией. На плахе ее слова прозвучали тихо и как подобает в такой ситуации, за одним важным исключением. Принимая смерть и молясь за короля, она вовсе не упомянула о справедливости приговора, как сообщалось, умерла скорее «гордо», чем покаянно или «хорошо». Благочестие ее смерти и подготовки к ней также были вполне условными. Несмотря на то, что она долго опекала радикальных проповедников и проявляла явные симпатии к Реформации, в эти дни духовного кризиса она проявила лишь непоколебимую ортодоксальность своих верований, особенно публично. Что бы мы ни думали о деятельности Анны при жизни и как бы ни восславляли ее как героиню Реформации в период царствования ее дочери, в момент смерти она не была протестанткой. Необычным было лишь то, что на плаху ее не сопровождал священник, но поскольку этому обычаю формально следовали и католики и протестанты, это, кажется, не имело отношения к делу. Анна была похоронена в часовне Святого Петра, в Тауэре, где произошли и суд над ней и ее казнь. Ее восхождение и падение имели одну и ту же причину. Гордая, одухотворенная и независимая женщина, она вела большую политическую игру — не как помощница, а как основная участница. И в этом она пользовалась тем оружием, которым одарила ее природа: умом, шармом, остроумием и сексуальным магнетизмом. Ее современников, как мужчин, так и женщин, приводило в ярость или завораживало ее поведение, и большинство женщин попадали в первую категорию, не стремясь к эмансипации, выгоды которой они не могли ни постичь, ни использовать. Пока король находился под ее чарами, она играла успешно и получила большой выигрыш, но когда он пришел в ярость, она погибла. Она не была ни идеалисткой, ни тем более мученицей. Сколь жестокой и несправедливой ни может показаться ее судьба теперь, она понесла обычное для той эпохи наказание за то, что играла слишком рискованно. В этом смысле ее казнь означала признание ее силы.